Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

еще исходил запах одеколона. «Шалимар». Невольно вспомнила Катлин Кеннеди, носившую в Редклиффе парку своего отца, уже через много лет после смерти сенатора. Наши семьи часто сравнивали в политическом аспекте. А теперь появилась еще одно ужасное связующее звено. Этой ночью и еще много раз после этого я тоже старалась удержать отца рядом. Его рубашку я клала себе под подушку.

Чувствовала я себя полностью опустошенной. Жизнь как будто оборвалась. Почти два года я отдавала все силы борьбе против лживых, сфабрикованных военным режимом Зии обвинений, выдвинутых против отца. Я работала с Пакистанской народной партией, готовилась к выборам, которые Зия обещал устроить через два года после прихода к власти и которые трусливо отменил, видя неизбежность нашей победы. Военные власти шесть раз меня арестовывали, мне запретили въезд в Карачи и в Лахор. Так же поступали и с матерью. Ее хватали восемь раз как исполняющую обязанности председателя Народной партии. Последние шесть недель нас принудительно держали в Сихале, полгода до этого — в Равалпинди. Но до предыдущего вечера я не могла представить, что генерал Зия решится на убийство отца.

Кто сообщит новость младшим братьям моим, боровшимся против смертного приговора в политическом изгнании в Лондоне? Кто расскажет сестре Санам, которая как раз заканчивает Гарвард? Я особенно беспокоилась о Санам. Сестра не интересовалась политикой, но общая трагедия задела и ее. Кто проследит за ней? Я молилась, чтобы она не вытворила какую-нибудь глупость.

Тело как будто разваливалось на куски. Что теперь делать? Все наши усилия не спасли отца. Охватило чувство одиночества. «Что я буду делать без тебя, кто поможет мне?» — спросила я его в камере. Я нуждалась в его советах. Несмотря на свои ученые степени в Гарварде и Оксфорде, я не политик. Что он мог ответить мне? Лишь беспомощно пожал плечами.

Лишь вчера я видела отца в последний раз. Невыносимая боль последней встречи обострялась ее близостью. Никто не предупредил его, что ночью казнь. Никто не оповестил руководителей государств, официально просивших военный режим о милосердии. Среди них Джимми Картер, Маргарет Тэтчер, Леонид Брежнев, Папа Римский Иоанн Павел II, Ин-дира Ганди, многие авторитетные деятели мусульманского мира из Саудовской Аравии, Эмиратов, Сирии. Разумеется, трусливый режим Зии скрыл дату казни, опасаясь реакции народа Пакистана на убийство премьер-министра. Знали только я и мать, благодаря случаю и догадке.

Рано утром 2 апреля я лежала на армейской койке, когда неожиданно вошла мать.

— Пинки, — сказала она, используя ласковое домашнее прозвище, но произнеся его таким тоном, что меня охватил озноб, — там офицеры… Говорят, нам обеим нужно ехать к отцу сегодня. Что это значит?

Я сразу поняла, что это значит. Конечно, и мать это поняла. Но ни я, ни она не могли заставить себя признать ужасный факт. День еженедельного визита матери, мое посещение ровно через неделю. То, что нас приглашали одновременно, могло означать лишь, что это последнее свидание. Зия решился на убийство отца.

Меня лихорадило. Нужно дать знать на волю, поднять тревогу. Время истекло.

— Скажи им, что я больна, — выпалила я матери. — Скажи, если это последнее свидание, то я, конечно, пойду, но если нет, то пусть отложат на завтра.

Мать вышла к офицерам, а я вскрыла уже написанное письмо и спешно набросала записку: «Думаю, нас вызывают на последнее свидание». Записка предназначалась подруге, которая, как я надеялась, сможет привлечь внимание лидеров партии. Они оповестят дипломатический корпус и мобилизуют народ. Народ — наша последняя надежда.

— Срочно отнеси Ясмин, — велела я нашему верному слуге Ибрагиму, понимая, что мы все подвергаемся риску. Ждать, пока на пост выйдет симпатизирующая нам смена охранников некогда. Ибрагима могли обыскать, могли при ставить к нему сопровождающего. Опасность велика, но речь идет о жизни и смерти. — Скорей, Ибрагим, скорей. Скажи охране, что бежишь срочно за лекарством для меня.

Он убежал.

Я видела, как офицеры советуются друг с другом, потом связываются с начальством с помощью портативной рации. Ибрагим между тем уже у ворот.

— Я за лекарством для Беназир-сахиб, срочно! — кричит он охранникам, которые слышали разговор о моей болезни. Каким-то чудом они выпустили Ибрагима. И пяти минут не прошло, как мать зашла ко мне. Руки у меня тряслись, и уверенности, что сообщение произведет действие, да и просто дойдет до адресата, никакой.

За окном все еще потрескивает эфирными шумами радиостанция. Наконец матери сообщили, что, раз дочь ее чувствует себя плохо, то свидание переносится на следующий день. Мы выиграли для отца сутки жизни. Но когда ворота компаунда закрылись, мы погрузились в мучительные размышления.

Бороться! Мы должны бороться. Но как? Беспомощные, запертые в казарме, обреченные на бездеятельное ожидание. Дойдет ли моя записка по назначению? Произведет ли какое-то действие? Поднимется ли народ против штыков военщины? А кто поведет людей? Многие лидеры Народной партии за решеткой, как и тысячи других наших сторонников, среди которых впервые в истории страны и женщины. Сколько народу отравлено слезоточивым газом, сколько подвергнуто вновь введенной публичной порке! Число ударов записывалось на обнаженных спинах подвергаемых истязанию. Нужен ли этот последний отчаянный призыв? Услышит ли его кто-нибудь?

В четверть девятого вечера мы с матерью настроили приемник на волну Би-би-си. Обзор азиатской службы. Я замерла в ожидании. Затаила дыхание, услышав, что получено мое сообщение о том, что завтра, 3 апреля, состоится последнее свидание с отцом. Записка попала по назначению! Я ожидала, что Би-би-си сообщит о нашем призыве к протесту, однако вместо этого сообщили, что администрация тюрьмы отказалась подтвердить мое сообщение. «Она паникует», — процитировали реакцию одного из бывших министров правительства моего отца. Мы с матерью опустили глаза. Последняя надежда угасла.

Армейский джип несется на высокой скорости. Военные и полицейские патрули, замершие за ними толпы, не знающие о судьбе своего премьер-министра. Машину спешно впустили, ворота тюрьмы затворились. Обыскали нас дважды, сначала перед выездом из Сихалы, затем здесь, в тюрьме Равалпинди.

— Почему вас впустили обеих? — спросил отец. Мать молчит.

— Последнее свидание? — понимает он.

Мать не в силах говорить.

— Наверно, да, — отвечаю я.

Он повернулся к начальнику тюрьмы, стоявшему рядом снами.

— Это последнее свидание? — спросил его отец.

— Да. — Ему явно неприятно выступать носителем этой вести.

— Дата назначена?

— Завтра утром.

— Во сколько?

— По тюремному распорядку в пять утра.

— Давно известно?

— Вчера пришел приказ, — неохотно сообщает начальник тюрьмы.

Отец смотрит на него:

— Сколько времени на свидание?

— Полчаса.

— Но по тюремному распорядку час.

— Полчаса, — повторяет он. — У меня распоряжение сверху.

— Распорядитесь, чтобы я смог принять ванну и побриться, — говорит ему отец. — Мир