Стеклобой - Михаил Перловский

Чай был отвратительный. Света сидела у окна в романовской любимой рубашке, которая оказалась для нее недлинным платьем, и радостно приговаривала:

— Митя, это нельзя пить, прямо сено какое-то! — она позвякивала ложкой, делала маленькие глотки и ерошила волосы одной рукой, оглядывая его коробки и стопки книг. Сейчас начнутся вопросы, понял Романов, нужно успеть первым.

— Вы давно в городе? — спросил он.

— Сто лет и полтора месяца, — она усмехнулась, — так Кирпичик говорит.

— Кто говорит? — не понял Романов.

— Кирпичик, это мой сын. Доставала его после купания из ванны и сказала, какой ты стал тяжеленький. Маленький и увесистый, как кирпичик. И он потом говорил: «Я твой кирпичик».

— И сколько ему? — машинально спросил Романов и тут же пожалел об этом.

— Четырнадцать, выше меня ростом. А у вас есть?.. — осторожно спросила она.

— Моим по девять. Васька и Захар, близнецы, и один из них, кажется, девочка, но это только по документам. Я часто думаю, в этих бумагах ошибка, родились два пацана, а после никто не перепроверял, подойти страшно. Василиса — барышня суровая, — Романов устало вздохнул и нахмурился, увидев себя со стороны. Промокшие под дождем люди случайно столкнулись на лестнице, и вот уже чай, грозовой полумрак, и рубашка, и подоконник, и глаза у Светы блестят, как вымытые вишни. Надо сбить эту волну.

— Света, скажите, а что это за бред с регистрацией? — произнес он нарочито раздраженно.

— Ужасно, правда? Срок пребывания сократили, как в него все успеть? — Света округлила глаза.

— Да нет, что это такое вообще — регистрация?

Света на секунду замерла, потом поднялась и перестала улыбаться.

— Вы что, в Прачечный еще не ходили? — спросила она осторожно, понизив голос.

— Нет, завтра, к девяти. — Романов тоже заговорил тише.

Света приоткрыла рот, отставила чашку, схватила мокрые туфли и торопливо направилась к двери.

— Вы знаете, я лучше пойду, да и вам отдыхать нужно, простите… — проговорила она испуганно.

— Подождите, вы забыли, — Романов потянулся к ее свитеру и джинсам, лежащим на полу. Но она сама торопливо схватила их, опередив Романова.

Света толкнула дверь, за которой неожиданно охнули, и Романов увидел на лестничной клетке длинного подростка, потирающего лоб и смущенно поправляющего очки на носу.

«Точно, Кирпичик», — улыбнулся про себя Романов и кивнул мальчику.

— Вы извините, мы пойдем, — негромко бросила ему Света, схватила мальчика за руку и потащила наверх по лестнице.

С удивлением и хорошей долей облегчения Романов послушал удаляющиеся шаги, вернулся в кухню, нашел в одной из коробок флягу с коньяком, глотнул и мысленно сказал себе: «Добрый день, Романов». Выражение привязалось еще со школы. Тонкая как спица директриса холодно произносила эти слова, когда встречала Романова, курившего за школой, или Романова, целующегося за кулисами актового зала. Добрый день, Романов. С приездом. Он скинул ботинки, не расшнуровывая их, сел в кресло и закрыл глаза, медленно приходя в себя.

Двор, конечно, попался как по заказу, псих на психе, и каждому больше всех надо. Если хоть кто-нибудь узнает, зачем он сюда приехал, обязательно начнутся разговоры, а затем и неприятности. Действовать незаметно от всех будет трудно, стоит придумать себе правдоподобную легенду. Допустим, он археолог, а еще лучше писатель. Пишет книгу о маленьком городе, собирает материал, ищет характеры, проникается атмосферой. «А зачем это вы, гражданин, полезли на запрещенную территорию, вон и проволокой колючей вас поцарапало?» — «Да это я атмосферой проникался».

Особенных трудностей возникнуть не должно, заветный флигелек находится почти в центре города. Он внезапно вспомнил про Прачечный переулок, регистрацию и ужас в глазах Светы. Нет, придется все-таки туда зайти.

Он поднялся и полез в коробку за своей черной папкой, которую оставил на самом верху. Папки на месте не было. Романов всегда точно помнил, где оставлял ее. Он мог забыть, где лежат паспорт, деньги, собственная голова или рука, но про папку он никогда не забывал. В животе неприятно похолодело. Он заметался по полутемной комнате, чувствуя, как обмирает все внутри и как, бешено наскакивая друг на друга, хаотично мечутся мысли в его голове. Пропала! Романов рванулся к коробкам — она, наверное, упала, вот сейчас он все сдвинет и увидит ее уголок. Но папки не было. «Спокойно, Романов, спокойно, дружище, — успокаивал он сам себя. — Варианта всего два: либо ты выронил ее, пока таскал книги — но этого не может быть, ты видел папку в квартире, — либо пока ты возился с зеркалом… Украли! Господи, ну кому она нужна? Черт побери, а если именно нужна? Стоп, кто у него был сегодня? Александрия Петровна ушла, он спустился за креслом… А закрывал ли он квартиру? Эти сто пятьсот тысяч замков на двери, чтоб они заели! Нет, не закрывал. Со Светой они входили без ключей… Потом Кирпичик, но он внутрь не заходил… Света…

Романов подошел к запертой двери во вторую комнату и двинул ногой по замку. Дверь с грохотом распахнулась. Он шагнул внутрь. На паркетном полу лежали обрывки газет, мебель отсутствовала. Романов нахмурившись погладил синие изразцы на печке и вышел.

Через несколько часов Романов сидел в безупречно убранной комнате. Вещи были разложены в хозяйском шкафу, коробки он расставил вдоль стен. Папка исчезла бесследно. Уборка подействовала успокаивающе, как если бы он подмел и разобрался в собственной голове. «Спокойно, спокойно», — думал Романов, похлопывая себя по коленке, ты прекрасно помнишь все, что в ней было, а посторонний глаз все равно ничего там не разберет.

Но сама пропажа папки — неоспоримый факт, и значит, в городе кому-то есть до него, Романова, дело.

Он подошел к черному окну и открыл его. Пустынный двор блестел лужами, которые аккуратно обходил Петр Пиотрович, едва удерживая несколько поводков с весело перелаивающимися собаками. Они тянули его в разные стороны, и сверху он был похож на парашютиста, который стропами пытается справиться с воздушным течением.

… да нет, он жив, почему. Живут с матерью в Казахстане, он родом оттуда, в Питере им с возрастом стало тяжело, сыро.

Его характер всегда был похож на резко-континентальный климат, никаких полутонов. Если он ненавидел, то так, что от человека не оставалось мокрого места. А если ставил себе цель, ничто не могло свернуть его с намеченного пути. Даже полное отсутствие этого самого пути, даже то, что цель навсегда изменила место своего нахождения.

Мечтал поступить в военную академию, раз за разом проваливал экзамены, пока не добился положения по партийной линии и не был командирован в Германию. Ну а дальше встреча с мамой, Питер, коммуналка, я…

С пеленок я должен был действовать как мужчина, от меня ждали правильных поступков, а надежды возлагались такие, что в живой природе подходящих мальчиков не встретишь. Звук отцовских шагов на лестнице я научился распознавать с трех лет, так можно было подготовиться к вечерним разговорам о достижениях за день. Особенно, понимаешь, его бесили тройки. Он говорил: «Я не могу понять этой отметки. Ты либо знаешь, либо нет. Ты до конца знаешь, как тебя зовут и сколько тебе лет?» За полтинник, истраченный вместо обедов на кино, меня лишили еды на сутки, чтобы мне было ясно, что обед важнее фильмов. Нет, мама права голоса в этом отношении не имела. Тихо гладила меня по голове на кухне. Но однажды, когда мне было десять, кое-что изменилось…