Теракты и диверсии в СССР. Стопроцентная раскрываемость - Вадим Удилов

Начали отбирать добровольцев для танкового рейда в тыл противника. Задачка для других фронтов, где более широкий оперативный простор, может быть, и не такая сложная, а здесь приходилось задуматься.

По замыслу предполагалось отобрать десять танков, посадить на них роту «штрафников» (офицеров, освобожденных из плена), держать их в резерве до тех пор, пока основные силы и средства после мощной артподготовки и авиационной обработки не захватят передние рубежи противника и не выйдут на его артиллерийские позиции. Именно в это время и бросить в прорыв ударную группу танков с десантом, которая, не ввязываясь в бои, на полном ходу должна проскочить восемь километров, захватить мосты и переправу на реке и удержать их до подхода главных сил. «Штрафникам» был обещан возврат офицерских званий и наград, танкистам недвусмысленно намекали о возможности получить, кто останется живой, Героя Советского Союза и совершенно четко говорили о предоставлении двухнедельного, без учета дороги, отпуска домой. А домой, повидать своих близких, страшно хотелось!

Добровольцы нашлись, в том числе и я изъявил желание… Долго, до хрипоты, спорили, как лучше прорваться к мосту, тщательно, по миллиметрам, изучали по карте маршрут движения, выискивая проходы между заболоченными местами. Наконец приняли решение: в прорыв уйти колонной, отстреливаясь вперед, влево и вправо. Автоматчикам с бортов бить из автоматов по флангам. Мы полагали, что при большой плотности обороны врага час наших действий настанет во второй половине дня, а зимой темнеет быстро, так что развитие событий пойдет в удобное для рейда ночное время. В то же время, если пехота с приданными средствами все же доберется до немецких артиллерийских позиций, на группу прорыва до моста останется 5–6 километров пути по тылам противника, где минных полей быть уже не должно. Бросили жребий, кто за кем пойдет в колонне. Мне выпало быть четвертым.

Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!

Несмотря на мощную артподготовку, массированные бомбардировки авиации, сломить сопротивление противника не удалось. Только к обеду пехота ворвалась в передние траншеи противника. Скрытно продвигаясь за наступающими частями, мы видели и горящие, как свечи, танки и самоходки, и разбросанные здесь и там тела погибших солдат.

То ли нетерпение какого-то крупного командира, то ли ошибка в докладе о выходе пехоты в район артиллерийских позиций, а может, что-либо другое заставило преждевременно бросить в прорыв, скорее не в прорыв, а в атаку нашу танковую группу. Было это около четырех часов дня.

Пошли, как условились, колонной на полном ходу. Взлетел на холм первый танк и тут же на глазах развалился от мощной фугасной мины. Взял влево второй — взрыв от мины показался поменьше, но сорвало башню, и машина загорелась. Круто вправо, стараясь обойти мины, взял курс третий танк, но по башню влетел в болото.

— Васька! По кромке болота и краю холма!

— Понял, командир, — с каким-то чрезмерным, как мне показалось, спокойствием ответил механик, и машина, пробуксовывая на кромке примерзшего болота, пошла, огибая начиненную минами возвышенность.

За холм проскочили два танка. Тяжелые, тридцатипятитонные, Т-34 размесили корку болотной трясины, и следующая, шестая машина пройти уже не смогла.

Сколько ни старался я потом восстановить в памяти хронику развернувшихся за холмом событий, так и не смог. Помнил только, как давил стоявшие за холмом минометы, пушки и их прислугу, в упор расстрелял в капонирах бронетранспортер и тягач. Помнил, как, развернув свою машину, быстро погнал ее к своему второму танку, который к этому времени уже горел. Его люки были закрытыми, но механик-водитель и радист оказались живыми. Я решил подогнать свою машину к горящему танку, прикрываться им от вражеского огня, и пересадить оставшихся в живых танкистов к себе.

Но до конца задуманное сделать не удалось. Вражеская «пантера» все же рассмотрела за горящим танком корму моей машины, и две подряд 88-миллиметровые бронебойные болванки, прорвав около катков баки, влетели в моторную часть и трансмиссию. Танк стоял с наклоном вперед, поэтому огненная лава из пробитых баков стала быстро заливать боевое отделение. Остановить огонь было невозможно: снаряды могли взорваться в любую секунду. Я приказал покинуть машину. Укрылись в немецких окопах, ожидая взрыва и прикидывая пути отхода.

Пока немцы не вернулись на свои раздавленные позиции, уходить удобнее всего было по маршруту, по которому шли сюда. Мин там нет, человек не танк — на замерзшем болоте хоть на животе, но пролезет. На половине дороги остались в болоте танки, которые при необходимости поддержат огнем. Но вот беда: нельзя бросать танк. Несмотря на перебитый болванкой мотор и полыхающий внутри машины огонь, считалось, что огневая часть его еще цела, и если она чудом сохранится, танкисты обязаны были возвратиться и вести бой до последнего патрона. Иначе трибунал, карающий скоро и строго.

Многие фронтовики помнят сгоревшие в бою танки. Как правило, ото сброшенные взрывной волной башни, развороченные бока с зияющими огромными дырами, разбросанные катки и гусеницы.

С нашим танком этого не произошло. То ли днище машины оказалось слабым, то ли по каким-то неизвестным нам законам взрывная волна ударила вниз. Обвалилось днище, выпали остатки мотора, боеукладки, сидений механика и радиста, а внешне танк смотрелся вполне исправным. Даже катки остались целыми, а пушка грозно смотрела во вражескую сторону. Другой танк взорвался, похоронив командира и заряжающего.

Ночью выбрались на свой передний край. Командир стрелковой роты, уже довольно пожилой человек, молча обнял каждого из нас и, смахнув что-то с глаз, сказал:

— Все видел сам, рассказывать не надо. С ротного фланга между двумя холмами хорошо было видно вас, горемычных.

Выпили из запасов ротного найденного им во фрицевском офицерском блиндаже коньяку, помянули добрыми словами погибших, пожелали всем удачи — ив путь, разыскивать свои тылы.

На следующий день меня арестовали. Произошло это буднично и тихо. Вызвали в штаб, приказали снять ремень с пистолетом и погоны, отобрали наган. Документы и награды не тронули, поэтому в левом кармане остался лежать немецкий вальтер.

— Как это вы, бывший лейтенант, целый боевой танк оставили врагу? — как бы даже с теплотой спрашивал капитан из военной контрразведки.

— Во-первых, почему бывший? Меня никто не разжаловал! Во-вторых, не пойму, о каком целом танке идет речь? — отвечал я.

— Не волнуйся, миленький, разжалуют тебя быстро, да и к стенке поставят без проволочек, — тем же мягким голосом отвечал капитан. — У нас все уже оформлено. Вот оно, официальное разведдонесение.

За свою короткую жизнь я немало пережил, вытерпел, забыв, что такое слезы, а тут не выдержал — заплакал. Текли они по щекам из закрытых глаз, бессильная ярость клокотала в груди. Понимал, что происходит что-то непонятное, жгуче-обидное, несправедливое.

— Так чем докажешь свою невиновность? — невозмутимо продолжал допрашивать капитан.

Я не знал в ту пору о существующей презумпции невиновности, по которой бремя доказывания лежит не на мне, а на следователе. Однако понял, что и здесь без атаки не обойтись.