Теракты и диверсии в СССР. Стопроцентная раскрываемость - Вадим Удилов

На фронте мне впервые пришлось столкнуться с представителями военной контрразведки — СМЕРШ. Прежде чем рассказать об этой встрече, хотелось бы вспомнить боевые будни танкистов с позиций рядового — чернорабочего войны.

Даже сейчас, на склоне лет, не стерлось из памяти чувство тревоги, волнения, которое испытывал перед каждым наступлением, в ожидании сигнала для перехода в атаку. Уверен, то же испытывали и мои боевые товарищи. Бойцы понимали, что не всем суждено вернуться из боя. Поэтому чувство товарищества, дружбы перед боем у танкистов достигало высшего пика. Даже теплота взаимоотношений близких родственников не могла сравниться с чувством к товарищам, которые рядом с тобой пойдут в атаку. Либо ты его, либо он тебя должен выручить в критическую минуту. Попробуй уклониться от этого неписаного священного закона в бою — расплата будет жестокой. Всеобщее презрение!

Перед боем особенно тепло относились к танкистам хозяйственники. С легкостью и без лишних объяснений пополнялся НЗ, менялись портянки, истрепанные шинели. Оружейники могли подкинуть в танк «лишний» ППШ. И чего греха таить, даже старшина батальона, всегда скрупулезно разливавший наркомовские сто грамм, перед боем доставал откуда-то разведенный спирт или водку, предлагая выпить каждому «по потребности».

Несмотря ни на что, я никогда не принимал перед боем спиртного. Сперва насильно, а затем по согласию забирал водку у механика-водителя и радиста. Только заряжающий, деятельность которого в бою связана с большим силовым напряжением, получал на зависть другим свою норму, чтобы поплотнее поесть, набраться сил. Поэтому в танковой трехлитровой фляге всегда водилась изрядная порция «горючего», которая сохранялась до вывода танкистов из боев на короткий отдых. Расчет был простой: пьяная удаль мешала в первые, самые ответственные минуты боя правильно оценить обстановку и действовать согласно ей. В оценке обстановки должны были принимать участие помимо командира механик, ведущий машину и выбирающий путь, командир орудия и радист, наблюдающие по курсу за огневыми точками врага. На трезвую голову реакция более быстрая, а действия — точные. Ведь игра шла не в «казаки-разбойники», а на жизнь и смерть!

В исходном районе в ожидании приказа люди тянулись друг к другу, собирались вместе. Всегда находились шутники, анекдотчики. Их рассказы отвлекали бойцов от тяжелых мыслей.

Сложнее всего было в последние перед атакой минуты. Экипаж в танке, всё готово к бою, каждый внимательно следит за командиром. Как он поведет себя? Нервничает, трусит или держится уверенно и спокойно? От него во многом зависит судьба членов экипажа. Ох как много усилий стоило мне, девятнадцатилетнему лейтенанту, сохранять, несмотря на тревогу в душе, состояние спокойствия и уверенности перед тридцатипятилетним механиком-водителем, бывшим трактористом Василием Тимофеевичем, и особенно перед сорокалетним, верующим в Бога заряжающим Нестором Шумковым. С остальными было легче — одногодки.

— Нестор Николаевич! А ты почему не бреешься три дня? Или уходишь от нас в монастырь, готовишься к священному сану? — примерно так начинал я разговор с заряжающим.

— А есть ли нужда в этом? Бог и так примет, — с надрывом, намекая на неизвестность судьбы, отвечал Шумков.

— Бог, может быть, и примет, а мы не можем. В армии положено быть бритым и с чистым воротничком, которого у тебя вообще нет. Сегодня же вечером после боя приказываю побриться и привести себя в порядок. Не то лишу тебя привилегии на единоличное потребление водки.

В разговор, когда заходила речь о «наркомовских», обычно встревал Василий Тимофеевич, незлобно поругивая «некоторых» командиров, зажимающих «паек» бойца, вспоминал свою мужицкую силу, когда после сенокоса или уборки хлебов они с кумом вдвоем осиливали четверть самогона, ну а стакан спиртного для него всегда полезен, как молоко для его троих детей.

— Ладно, вечером, когда заправишь машину, подтянешь ходовую часть, может быть, и выдаст тебе твою норму радист Мишка (заведовавший НЗ), — отвечал я. Так вселялась уверенность в завтра. После получения сигнала на атаку волнение, как правило, проходило быстро. Проскочил траншеи своей пехоты, дал первый выстрел, застрочил пулемет радиста — дальше уже не до волнения. Хочешь выжить — действуй смело и быстро.

Танк — это не боец: в кювете, кустах, воронке не укроешься. Впереди тебя враг, затаившийся в окопах и блиндажах с орудиями, фаустпатронами. До него всего 600–800 метров пути, преодолеть которые удавалось не каждому. В то время среди танкистов, где я служил, существовало правило: прошел свои окопы — бей из всех стволов оружия без остановки, пока не ворвешься во вражеские позиции, а еще лучше — пока не доберешься до его артиллерийских батарей. Бывалые воины рассуждали так. Ничего, что танк качается и прицельности мало. Дал с ходу выстрел, снаряд не долетел до фрицевских окопов 50 метров — все равно немец поклонится земле, чтобы не получить в лоб случайный осколок. Выстрелил с перелетом, проскочил снаряд с воем над траншеей — всё равно свое дело сделал: инстинкт самосохранения заставит любого лечь на дно укрытия да еще переждать, не будет ли после третьего выстрела прямого попадания. Конечно, все это секунды, но секунды, выигранные в бою при сближении с противником, сохранили жизнь многим танкистам. О пулеметах и говорить нечего. Поливали огнем вправо и влево, поражая и отгоняя от танка вражескую пехоту.

Обычно на маршруте от окопов своей пехоты до противника, в зависимости от слаженности и мастерства экипажа, тратилось 15–20 снарядов и несколько танковых пулеметных дисков. Почти треть боекомплекта. Но главные события, как правило, были впереди. Это заставляло нас сверх боеукладки накладывать дополнительно 10–15 осколочно-фугасных снарядов, брать с собой ящик патронов, с десяток гранат Ф-1, именуемых «феньками», пару автоматов, немецких или ППШ, на случай, если загорится танк и бой придется вести вне его, в расположении врага.

Я всегда тщательно готовился к бою. Еще с крымских боев носил трофейный пистолет парабеллум, с длинным стволом и двумя обоймами, маленький дамский вальтер и свой, отечественный, безотказный наган. Партийный билет находился в специальном, крепко пришитом изнутри гимнастерки кармане. Поэтому в левый верхний карман, как бы защищая билет и сердце, укладывался вальтер. В широкие голенища кирзовых сапог втыкался наган. Перед самой атакой я расслаблял поясной ремень настолько, чтобы можно было, повернув пояс, разместить парабеллум в сидячем положении между ногами. А то, не дай бог, зацепишься за что-нибудь в танке, если придется выскакивать из горящей машины. «Фенька» укладывалась в зависимости от времени года: летом в карман брюк, зимой в карман телогрейки. Шинели, даже несмотря на сильные морозы, в атаку не одевали.

…Война подходила к концу. Советские войска воевали уже в Германии, завершали разгром немцев в Венгрии, вошли в Австрию и Чехословакию, а в Курляндии продолжала обороняться окруженная крупная немецкая группировка, ликвидировать которую пока не удавалось.

Среди солдат пошел слушок о готовящемся наступлении. Хотя они не разрабатывали операции, но по отдельным мелким деталям безошибочно определяли планы командования. Например, вдруг недалеко от переднего края саперы начали строить крупный блиндаж. Такие обычно сооружали только для большого начальства. Потянули дополнительную связь, не на вешках, а под землей. Похоже, что связь ВЧ, а такую ниже как командармам не давали. Появились в районе передовой в телогрейках и новых солдатских шинелях неизвестные люди, как на подбор, солидные, в хромовых сапогах, голоса властные — командирские. Поползали и походили небольшими группками с часок, ушли в лощину за лес, сели в джипы и уехали. Для немца издали — солдаты, а от своих бойцов не скроешь — командование провело рекогносцировку. Зачастили штабные машины, офицеры связи, а когда в расположение частей прибыл член ставки, стало ясно: в ближайшие дни предстоит решительный штурм Курляндии.