Запасной инстинкт - Татьяна Устинова

“Овладеть ситуацией” никак не удавалось.

Кто бил его по голове, так что проломил кости?! Зачем?! Зачто?!

Что-то хрустнуло под ботинком, и Троепольский стремительноподнялся с корточек. Ему показалось, что он наступил на раздробленную кость,бывшую раньше частью Фединой головы. Опять навалилась тошнота.

Нет. Ничего такого.

Он наступил на свои очки.

Они слетели, когда мимо него пронеслось что-то темное, будтоматериализовавшееся из Фединой смерти. Арсений отшатнулся, и очки слетели.

Он посмотрел на входную дверь. Она все еще была приоткрыта.

Значит, пять минут назад здесь был Федин убийца.

Троепольский его спугнул. Если бы он приехал на пять минутраньше, возможно, Федя до сих пор был бы жив.

Если бы он не ошибся подъездом, Федя был бы жив! Если бы онне пережидал на крылечке юнцов с пивными бутылками, Федя был бы жив. Если бы ондогадался объехать пробку, Федя был бы жив!

Они вместе начинали работать – прошли все, и огонь, и воду,и медные трубы, как водится. Они девять лет делали одно дело. Феде не былоравных в том, что называлось модным словом “дизайн”, – он видел этот мир иначе,чем большинство остальных людей, и умел это выразить так, что все вдругпонимали – ну да, да, конечно, именно так и только так, почему же раньше-тоникто этого не замечал?! Он любил всех бездомных собак, и кормил их, ипристраивал знакомым. Еще он любил сосиски, детективы, Стинга, кино про любовьи растворимый кофе, который Арсений однажды в приступе самодурства запретил вконторе, только у Феди в столе была банка, и он потихоньку отсыпал оттуда,играя по всем правилам – в начальника и подчиненного.

Федя то и дело влюблялся, и все в каких-то дурех, ижаловался, и печалился, и вздыхал, а Троепольский только раздражался – он-тоникогда и ни в кого не влюблялся, потому что это мешает работе, а он умелтолько работать, и больше ничего.

Как он станет работать без Феди?!

Он вдруг понял, что сейчас заплачет, что уже плачет, потомучто щекам стало горячо, а в горле как-то очень узко, и в глазах странно дрожалои двоилось. Последний раз он плакал, когда ему было лет пятнадцать. Бабушкаумерла, и именно тогда он понял, что умрут все, и испугался, и плакал от испугаи горя.

Он прижал пальцы к глазам, очень крепко, чтобы загнатьобратно слезы, и загнал.

Он не знал, что ему делать дальше. Что вообще делают в такихслучаях? Куда бегут? Кому звонят?

Зачем-то он собрал с пола остатки своих очков и горкой выложилбитое стекло на край сверкающего письменного стола.

Он мог бы остановить убийцу – в прямом смысле словаостановить, схватив за рукав. Он не вернул бы обратно Федю, но хотя бы знал,кто во всем виноват. А он не остановил!

Из книжек и фильмов он помнил совершенно точно, что нельзяничего трогать на “месте происшествия”, но он должен был знать, что здесьслучилось! Он перебрал все диски, стопкой выложенные на столе, – музыка,музыка, опять музыка, установочная программа, последний проект, который делалидля автомобильного завода. Собственно, пока его делал один Федя, остальныеподключатся на более поздней стадии, когда Федя наваяет что-нибудь сказочнокрасивое, а Троепольский одобрит, добавит от себя немного красоты и “запуститпроект в работу”.

Из набора дисков никак нельзя было узнать, что случилось. Оногляделся по сторонам с тоской и страхом, чувствуя, как необратимо и навсегдаменяется мир вокруг него – и прежний, легкий, свободный, веселый, не вернетсябольше никогда!

Ни следов, ни оброненного носового платка с монограммой, алучше бы с адресом, ни сигаретного пепла, ни разорванного в клочья договора,ничего, что могло бы навести Троепольского хоть на какую-нибудь внятную мысль.Зачем?! За что?!

Так тоскливо ему было, так гадко, так отвратительно в однойкомнате с тем непонятным, что раньше было Федей, что он все время заставлялсебя смотреть строго на какой-нибудь предмет или в стену, не смотреть на тоужасное, на полу.

Он вызвал милицию – долго объяснял, что не знает адреса, побуквам диктовал фамилию. “Как? – устало спрашивала тетка в трубке. – Еще разповторите. Тобольский?”

Дожидаясь этой самой милиции, он ушел на лестницу и сел наступеньку, рядом с прикрученной сигаретной банкой, издававшей немыслимую вонь,и курил, и заставлял себя не думать ни о чем.

Самым трудным было заставить себя не думать о том, что вдвух шагах от него был человек, убивший Федю, а он упустил его.

* * *

Найти место для машины в тесноте и давке Газетного переулкавсегда было задачей не для слабонервных, а Полина в этот вечер как разоказалась слабонервной. Одного она подрезала так, что он шарахнулся от неевправо и забился за фонарный столб, второго загнала в сугроб, а третьего простовытеснила с единственного пятачка, куда он пытался припарковаться.

– Идиотка! – опустив стекло, заорал этот самый третий. –Дура, блин! Куда тебя несет, ты че, не видишь меня, что ли?!

– Вижу, – пробормотала Полина себе под нос, выкрутила руль,прицелилась, нажала на газ. Тот, за опущенным стеклом, ахнул и вытаращил глаза.Ее бампер замер в сантиметре от его бампера, и она лихо сдала назад – зарулила.

На заднем сиденье были портфель, пакет с бумагами и Гуччи.Портфель и пакет она выудила легко, а Гуччи забился в самый угол и тряссямелкой припадочной дрожью.

– Ты че?! В морду захотела?! В морду, что ли, дать тебе?!Дубина стоеросовая! Ты че, не понимаешь, сколько твоя, блин, уродина стоит исколько моя машина?!

– Гуччи, – позвала Полина, по пояс свешиваясь на заднеесиденье, – иди сюда, Гучинька!

Достать песика было никак невозможно. От страха перед тем,что вопило так близко, за тоненькой автомобильной дверцей, за грязным стеклом,бедный Гуччи уползал в дальний угол, косил выкаченным карим глазом, поджималлапы и, кажется, начал икать.

– Ездить научись, оглобля! Повезло тебе, что я сегоднядобрый! Дура, блин, уродка! В морду бы тебе дать по справедливости, да неохотамне пачкаться об тебя!..

Машины даже не сигналили, а ревели и стонали, потому чтожаждавший справедливости мужик, бранившийся у нее за стеклом, бросил своюдрагоценную тачку прямо посреди переулка, и движение встало, и пробкаобразовалась, и порядок нарушился.

– Гучинька, – уговаривала Полина, – пойдем, заинька.

Заинька отодвигался все глубже и теперь уже отчетливо икалот страха.

Порода называлась “Китайская хохлатая”. Очень, очень редкаяи драгоценная порода. И главное, дивной красоты. Все тщедушное тельце голое ирозовое, как у младенца. Немного жидкой шерстки на лапах, эдакая кисточка нахвосте и подобие дамской прически “с начесом” на макушке и на растопыренных,как у летучей мыши, ушах. Этот представитель китайских хохлатых был как-топо-особому, трогательно несчастен, выкаченные глаза смотрели с каким-тоособенным трогательным ужасом, а задница была особенно голой.