Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец

Мы сидели с Кащеем в его подвале. Перед нами стояла пустая бутылка “Белого аиста”. После моего рассказа Кащей как-то разом стал старым, беспомощным, сгорбившимся. Костистые пальцы правой руки ползали по седой шевелюре, мяли лоб, подбородок, снова забирались в волосы.

– Митя, она – как тяжелая инфекционная болезнь, – говорил он. – Вы, я имею в виду – не именно вы, а вообще... Впрочем, какая разница – вы или я... Да, так вот, ты можешь знать про нее все. И ты готов просто взять ее и задушить. Подушкой, скажем, или даже голыми руками. Но она сидит в тебе, как отрава. Ты думаешь, все – забыл ее, отболела, прошла. Но проходит время, и ты снова хочешь ее. И вот она является. Несчастная, побитая, униженная. И ты смотришь на нее, слышишь ее запах, вспоминаешь этот ее вкус, такой кисловато-сладковатый что ли, и снова хочешь ее. И чтобы снова обнять ее, снова коснуться ее, ты прощаешь все. И это начинается снова.

– Это па-панятно, – отвечал я неторопливо. – Но зач-чем вы меня... н-ну, подталкивали к ней? Вы же, н-ну не могли н-не з-знать о наших отношениях...

– Конечно, знал. Когда она тогда стригла вас. На ваших лицах все было написано большими буквами. К тому же, вы так гордились своей победой.

– Так что, вам нужен был тав-варищ по несчастью? Чтобы было с кем поделиться впечатлениями, да? Па-аплакаться в жилетку, да?

– Только не это! – он отмахнулся. – Вы поймите, я – стар. Стар для нее. И чем дальше, тем эта разница ощутимей. А она хочет молодого. А что я? Я всегда хотел ей только добра. Да, добра. Такой вот парадокс, хочешь ее использовать, да, использовать, трахнуть, надышаться ей до одури, а потом отдать в хорошие руки, чтобы не спала с отребьем всяким, понимаете? Я думал, что с Кононовым она успокоится, но не получилось.

Он ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– Хороший был парень, только много в нем злости было. Он и в буддизм ушел поэтому. Успокоиться хотел, отвлечься от всей этой дряни. Думал медитация ему поможет. А она света хотела, пленять, флиртовать, трахаться. Она же баба. Простая баба. Сердце у нее золотое, а в одном месте такой зуд, что на глаза не видит. Другая за свое хозяйство стоит, как за Брестскую крепость, да. А эта за песню даст, за взгляд, за доброе слово. А сколько раз я от нее трипак подхватывал?

Он показал мне два пальца.

– И все равно, придет, обнимет, расскажет очередную сказку, и снова влюбит, снова будет единственной и неповторимой.

– Так это, выходит, Кононов из-за нее руки на себя наложил, да?

Кащей спрятал лицо в ладонях и вдруг очень громко разрыдался.

– Сука и блядь! Какая же она с-сука!

Он тяжело встал и ушел в ванную, где я слышал, как он включил кран и громко всхлипывал, стонал и сморкался.

– Есть дело на квартальную премию, – сказал мне Юрий Иванович, указывая, чтобы я сел.

Я сел.

– Пароходство построило поселок для молодых специалистов в Сызранском районе. Шикарные дома, все удобства, свет, газ, канализация, телефона пока нет, но со временем будет. Завтра там собирается все областное начальство, представители из пароходства, будут перерезать ленточку, а потом отмечать это дело. Значит, я могу послать туда кого угодно, но я посылаю тебя, потому что это возможность написать хороший материал с места. И его будут читать на всех уровнях, что тебе совсем не помешает.

Я кивнул.

– Поговори с людьми, найди пару новоселов, сделай живо, как ты это умеешь, лады?

Я снова кивнул.

– Завтра в семь утра от редакции туда идет автобус. Едут ребята из “Знамени”, “Коммуны” и еще кто-то из Киева. Я договорился с Мишей Охотниковым, он сделает для нас пару снимков, так что согласуй все с ним. И еще: вас там, вероятно, будут принимать. Поэтому дружеский совет – держи себя в руках.

Поселок стоял в километре-полутора от старой деревеньки, словно спрятавшейся под стеной вековых тополей. Ветхие домики наполовину ушли в землю, крохотные оконца, камышовые крыши, покосившиеся и местами отсутствующие заборы, буколическое запустение. Новый поселок представлял собой десятка два типовых домов под серой штукатуркой, местами уже отвалившейся и открывавшей грязно-белый кирпич. Провожатый, помощник какого-то местного начальника, завел нас в один из домов, поразивший меня холодным неуютом. Здесь не было обоев, фотографий, занавесей, настольных ламп, книг, ковров, деталей привычного городского быта, примет обжитости, возникающих сразу после того, как открывается после переезда первый чемодан. В одной комнате стоял стол с несколькими стульями вокруг него. В другой – три узкие металлические койки с брошенными на них казенного вида полосатыми матрасами. На них лежали узлы и картонные коробки с мятыми, выпирающими боками. В третьей комнате поменьше я увидел еще две голые кровати с панцирными сетками. На кухне смуглокожая женщина, очень похожая на цыганку, с одним ребенком на руках и вторым, прижавшимся к ее ноге, опиралась бедром о плиту, словно искала в ней поддержки. На столе стояли тарелки с остатками еды. Хозяйка была смущена и растеряна.

– Ну, як тут – усэ добрэ? – спросил ее наш проводник.

– Так, добрэ, – едва слышно ответила она, с опаской поглядывая на нас.

Вид у нее было такой, словно ее в этом дом вселили насильно, перевезя вместе с ней первый попавшийся под руку скарб, и, как только это представление окончится, она вернется в свой настоящий дом.

Чувствуя себя незваным гостем, я поторопился выйти. Улица в новом поселке была одна. Дома стояли по обе ее стороны. Проезжая часть и узкие тротуары были покрыты асфальтом и, поскольку начинались и заканчивалась у двух крайних в поселке домов, были залиты грязью с колес заезжавших с грунтовки машин. Зелени не было никакой. Черная земля, серые дома и здание то ли клуба, то ли столовой, куда нас повели после осмотра домов, поскольку смотреть больше было нечего. Делегацию, человек двадцать, среди которых я узнал двух корреспондентов “Знамени” и “Коммуны”, рассадили за составленными у одной из стен столами. На них скоро появились водка и синие эмалированные миски с солеными огурцами, и миски побольше с отварной картошкой. В помещении было прохладно, и от картошки валил пар. Потом появилась третья эскадрилья мисок с искореженными кусками жареного мяса. Кто-то из местных начальников сказал речь, к счастью короткую, буквально в три слова, типа, спасибо за заботу и порадуемся чему, так сказать Бог, послал. “Так сказать Бог” – мне понравилось. Без Бога по-прежнему не получалось. От водки у меня с ходу загудело в голове. Это была не водка, а разлитый в бутылки от водки самогон. Мясо было таким жирным и жилистым что пережевывание его походило на тяжелую работу, которую я скоро бросил. Потом ко мне наклонился незнакомый мужик в белой поварской куртке, изрядно грязной, и доверительно сообщил, что у него есть для меня сыр. Но только один килограмм, поскольку на всех не хватит, и я должен сказать ему, куда его положить, чтобы я не забыл.