Части ее тела - Юлия Александровна Лавряшина

заурядное белесое существо с чахлыми ручками и ножками, которым я и являюсь. Мне не за что его упрекнуть…

Его страница в ВК закрыта, без помощи техников Комитета, мне сюда не проникнуть. Конечно, можно банально послать заявку в «друзья», но невидимый глазу рудимент девичьей стыдливости мешает мне сделать это первой. Номер телефона я ему навязала под предлогом, что Кирилл может вспомнить некую важную деталь, и тогда ему проще будет позвонить мне, чем страшному следователю Логову.

Я не сказала тогда, что позвонить можно, если просто захочется поболтать. Или – что уже совсем за гранью! – увидеться. Но я не пытаюсь убедить себя, будто он не звонит лишь потому, что не получил от меня такого предложения. Ему просто не хочется… И от того, что я понимаю это, впору сойти с ума.

Мое сердце уже сплошь в кровавых ошметках, так оно рвется от боли, хотя я продолжаю бороться за жизнь и убеждаю себя: «Ты придумала его. Просто придумала. Эта твоя невероятная любовь – сплошная химера. Ты не знаешь этого человека, ты даже толком не разговаривала с ним (допрос не в счет!). Тебя терзает собственное воображение, не более того. Так сядь и напиши о нем! Ведь ты уже отыскала скрытую от большинства людей лазейку, способную увести в другой мир, где все может сложиться иначе – так, как захочется тебе. Свою боль ты перенесешь на бумагу, это ли не чудо? Так действуй, а не изводись понапрасну…»

Я знала, что в рассказе опять не будет и отголоска моей жизни. Но, как ни странно, мне все равно полегчает. Потому что эти двое, уже ожившие для меня, заберут на себя часть той муки, что не дает мне дышать. Та, которая уже шепнула мне: «Меня зовут Лилькой». И я поверила ей, начала сплетать ее жизнь из строчек в блокноте, цепляющихся друг за друга:

«Дежурная врач доверительно сообщила ей:

– У него могучий организм. Только вроде как трупом привезли после вашей аварии, а – гляди-ка! – уже на ногах. А ты, девочка, что-то все киснешь. Так я запущу его?

– Запускайте, – согласилась Лилька и опять расслышала в себе то, что в последние дни звучало все отчетливее: „Я не хочу его видеть“. И это был вовсе не страх вновь потерять голову и ощущать лишь то, как внутри все стягивается желанием. Перекрутится чуть больше и лопнет… Сейчас этого не было.

Противным, как у сварливой служанки, голосом дверь возвестила, что к ней пришли. Упершись руками, Лилька поднялась повыше, чтобы хотя бы не лежать перед ним: „И так в постели встречаю!“ Несколько дней, много часов подряд, Лилька представляла этот момент („Встречи или не встречи?“), и с каждым разом краски становились все тусклее, а слова банальнее. Теперь она уже и не знала, что сказать ему.

На Филиппе была вылинявшая больничная пижама, и от этого он показался ей похожим на арестанта: „Пытался вырваться на свободу, а его опять загнали на каторгу“. Лилька молча осмотрела его осунувшееся, покрытое светлой щетиной лицо, тяжелую складку, следующую за подбородком, редкие волосы между отворотами пижамы: „Это и есть тот человек, ради которого я все разрушила? Именно его я пыталась вырвать из семьи? Зачем?“

– Это всего лишь я, – сказал Филипп так, будто она произнесла свое разочарование вслух.

– Как вы себя чувствуете? – вежливо спросила Лилька, начисто забыв все заготовленные фразы.

– Еще чувствую. Как твоя голова?

– На месте.

Ей хотелось спросить, не приезжала ли его жена Марина, но было страшно снова причинить ему боль. Он сам сказал:

– Похоже, мы друг у друга единственные посетители. Жаль, „передачки“ у меня с собой нет. Кормежка здесь – полное барахло.

„Особенно в сравнении с Мариниными обедами“. – Лилька неловким жестом указала на стул:

– Вы садитесь. Когда вас выписывают?

– Понятия не имею, – откликнулся он равнодушно. – Не все ли равно? Мне некуда идти отсюда. Ты лишила меня дома.

– Я?!

– Прости. Я сам себя лишил его. Клоун разыграл трагедию. Смешно.

– Вы сами учили меня, что быть шутом – это не унизительно! Это значит: быть выше гордыни. Циркач – это звучит гордо, помните?

Разговор получался совсем не таким, какой Лилька воображала, и это ее взбудоражило. Потому что тот, придуманный разговор выходил слезливым и тягостным, а это было совсем не то, что сейчас могло вытянуть обоих.

Филипп вдруг рассмеялся:

– А что? Может, нам с тобой сбежать?

У Лильки только скакнуло сердце, а он уже пробормотал:

– Да нет, это бред какой-то!

– Меня здесь тоже ничего не держит, – сообщила она на всякий случай. – Мишка меня больше видеть не захочет. Давайте создадим такой крошечный цирк шапито. Я ведь уже научилась у вас кое-чему… И потом, не обязательно ведь отправляться на край света! Можно поселиться в вашем домике в горах.

Филипп спросил, как ей показалось, с неприязнью:

– Я так нужен тебе? Зачем?

– Ну. – Лилька смутилась и потерлась щекой о плечо в больничной сорочке. – Вы же… Послушайте, я не преследую никакой цели! Я просто хочу вам помочь. Вы меня в чем-то подозреваете?

На этот раз его губы смягчились:

– Ну что ты… Видимо, мой барахлянский мозг отказывается верить, что я еще кому-то нужен.

Она всмотрелась в его лицо: разве перед ней тот человек, которого ей хотелось бы спасать от всего на свете? Последние десять лет Лилька думала, что это он самый… А теперь, если внутри нее что-то и откликалось, то совсем глухо, как на дне глубокой ямы. Она подумала: „Эта яма образовалась от того, что Мишка отвернулся от меня, узнав, кого я любила все эти годы на самом деле… Я продолжаю храбриться, чтобы не видеть ее. Только ведь однажды придется“.

Заметив, что она притихла, Филипп похлопал по одеялу:

– Нам обоим придется начинать сначала. – Он сморщился. – Я все же надеялся, что она хоть заедет. Нет. Отрезала. Поделила мир надвое.

„И оставила сына на своей половине“, – договорила Лилька про себя.

– Я всегда думала, что влюблена в вас, – внезапно вырвалось у нее.

– Я знаю, что ты так думала. Это… откликалось во мне.

– Они никогда не поймут, почему мы… почему это произошло. Они не захотят понять!

– А это можно понять? Я и сам не понимаю.

„Я помню, как пахнет его кожа“, – обнаружила Лилька, и это воскресшее ощущение отдалось в сердце холодком испуга. У Филиппа остановился взгляд, но он с усилием моргнул и отвел глаза. Скрестив перебинтованные руки так, будто защищался от нее, Филипп внятно, чтоб она хорошо расслышала,