Вернусь, когда ручьи побегут - Татьяна Бутовская

– …симпатизируешь быдлу? Ты?!

– Я не симпатизирую элитарному клановому сознанию, – с легким раздражением пояснила Александра. – Когда само собой разумеется, что «мы» – продвинутые, у нас особая душевная организация, особо тревожная совесть, так что давайте возьмемся за руки, друзья, и замкнем круг…

– «Чтоб не пропасть поодиночке!» – с чувством напомнил Сеня.

– Вот ты и берись за руки, чтоб не пропасть, – усмехнулась Александра, – а я уж как-нибудь в одиночку!

– При этом тебе бы все же хотелось, чтобы твою точку зрения кто-нибудь разделил, не так ли? – негромко заметил чуткий Никита.

– Разумеется! – после секундной паузы засмеялась Александра.

«Не баба, а конь с яйцами!» – шепнул на ухо свой подружке Леня. Джемма громко расхохоталась. Мурат, расслышавший Ленин комментарий, сморщился, как от горького, и опустил глаза. Александра догадалась, что речь шла о ней. Щеки ее загорелись. Хотелось встать и немедленно уйти, но подобный жест был бы демонстрацией слабости. «За что он меня так не любит?» Леонид пересекся с ней взглядами и вдруг ретировался, растворился в табачном дыму – только лысинка его проблеснула у барной стойки.

Никита выпустил колечко дыма в потолок и, наблюдая, как оно медленно меняет очертания, неожиданно изрек:

– В сущности, человеку в жизни ничего не надо, кроме половых органов и сердца.

– Интересная мысль, – сказала Антонина, не скрывая скепсиса, – а с мозгами как быть?

– Мозги мешают. От них все неприятности.

– Целиком разделяю твою позицию, – улыбнулась Саша.

– И я тоже, – вступил молчавший до этого Мурат и посмотрел на Сашу.

– Кто бы сомневался! – ядовито заметила Антонина.

Появился Леня с бокалом коньяка и чашкой кофе.

– А где Джемма? Я когда уходил, она здесь стояла.

– А мы ее переставили и забыли куда, – небрежно бросила Камилова.

Антонина взглянула на часы, прихлопнула себя ладошкой по колену и встала.

– Пошли, мыслители, фуршет начался, сейчас пожрут всё.

Все встали. Саша и Никита остались допивать свой кофе на диване.

– Сашуля, – ласково сказал Никита, – не открывай всем своего сердца.

– Как? – не поняла Александра и уставилась на друга удивленно.

К ним подошел Мурат и предложил Александре согнутую в локте руку: прошу! В глазах его была тихая мольба. Саша молча опустила кисть на сгиб его руки, и пальцы ее тотчас оказались в плену горячей ладони. Никита тихо исчез, так и не объяснив, что он имел в виду.

С этой минуты все остальное перестало иметь значение.

Фестиваль шел своим чередом, с утра и до глубокой ночи кипел сумасшедшей, праздничной жизнью. Гасли и снова вспыхивали огни в просмотровых залах, крутились киноленты, в кулуарах бурлили дискуссии, завязывались знакомства, образовывались творческие союзы. Менялись лица вокруг, голоса, интерьеры – оставаясь для Мурата и Александры лишь антуражем, декорацией, обставлявшей их тайную жизнь, главной заботой которой было найти уголок, где можно уединиться, прильнуть друг к другу хоть на несколько минут. Какую-нибудь дверку с надписью «Посторонним вход воспрещен», подсобку под лестницей, где хранятся швабры, ведра и сложенные в штабеля куски хозяйственного мыла, темный тупичок в конце служебного коридора с пожарным щитом… Уединиться было негде. Подвернулось было одно неплохое место, рядом с буфетом, – задрапированное тяжелой добротной шторой окно с видом на Неву, и оба обрадованно нырнули в нишу за портьерой, но тотчас вслед просунулась лысоватая голова с намерением полюбоваться панорамой великого города. Басовитое «О-у, пардон!» и последовавший за этим глумливый смешок смутил и ее, и его, и они испуганно отпрянули друг от друга, как школьник и школьница, которых застукали за неприличным занятием и теперь предстоит оправдываться и объяснять, что «ничего такого не было». Леня – а это был он, – стискивая в одной руке неизменный бокал с коньяком, а другой придерживая отдернутую портьеру, осведомился, не надоело ли им таскаться друг с другом? Александра вскинула голову, повела плечиком и, мелко пританцовывая на лаковом паркете, задиристо спросила в упор: а тебе, что – завидно? Леня, который за словом в карман обычно не лез, вдруг стушевался, издал неопределенный мычащий звук, и стало понятно, что Саша, как ни странно, угодила в некое чувствительное место. Он повернулся, чтобы уйти, но остановился, обратил к Александре свое лицо – не то мученика, не то искусителя, сказал ехидно: «В декольте, а ведешь себя как в ватнике!»

Во время обеденного перерыва, в ресторане, у шведского стола столкнулись с Сашиным шефом. Папа Рома держал в руках скромную тарелку с зеленым салатом (у него разыгрался гастрит на почве предстоящей женитьбы), а Александра – блюдо с дымящимся мясом. Он пригласил ее за свой столик. «Что?» – размягченным голосом переспросила Саша. «Девочка, да ты в тумане!» – грустно констатировал папа Рома, посмотрел на стоящего за ее спиной Мурата и покачал головой.

К третьему дню фестиваля лица обоих приобрели устойчивое глуповато-юродивое выражение. Уже не стесняясь, крепко держась за руки, они перемещались вместе с человеческими потоками, следуя общему регламенту, по гостиным, холлам, просмотровым залам, мраморным лестницам, и вместе с ними плыло, передвигалось густое облако любовного томления с нарастающим внутри грозовым напряжением – одно неосторожное движение, и раздастся оглушительный лопающийся звук, и невольные зрители, прижимая к груди бокал с недопитым коктейлем, увидят, как катится по красной ковровой дорожке двухголовый клубок, из которого выпрастываются то сцепленные клешни рук, то закушенный рот, то слепой звериный глаз.

После просмотра очередной киноленты (смысл просмотренного достигал сознания лишь частично) встретились при выходе из зала с Михаилом Львовичем, мэтром, руководителем мастерской, где учился Мурат. Встреча не сулила ничего хорошего.

– Ты вообще здесь или где? – сурово спросил мэтр, обращаясь к бывшему ученику.

– Здесь! – сробел Мурат и непроизвольно ослабил пальцы, державшие Сашину руку.

Михаил Львович одышливо объяснил, что, если Мурат хочет, чтобы его фильм попал на внеконкурсный показ, следовало бы подсуетится, а не… (тут он кинул неодобрительный взгляд на Александру). Это, во-первых, а во-вторых, мастерская в полном составе собирается прямо сейчас в голубой гостиной на предмет обсуждения просмотренных фильмов, если, конечно, Мурата все еще интересует такая ерунда, как неигровое кино.

Львович был признанным старейшиной документалистики; умный, проницательный, тертый профессионал, блестящий педагог, не жалевший ни сил, ни времени для своих учеников, продолжавший участвовать в их судьбах и после выпуска, он требовал от подопечных всего-то – беззаветной любви и преданности. Чтобы – и бог, и царь, и отец родной. Строптивых лишал своего покровительства, пока не раскаются и не вернутся в лоно. Скажи ему кто-нибудь: «Михаил Львович, да вы – деспот!», он бы изумленно поднял лохматые брови: «Я?!» Его обожали и боялись.