Заговор в Древнем Риме - Джон Мэддокс Робертс

Размышляя о Крассе в связи с Катилиной и его глупым заговором, я увидел памятник в несколько ином свете. Красс напоминал римлянам о том, что спас их от самой большой опасности, чего никто из них не мог вслух признать. Возможно, старый Митридат нагонял на нас немалый страх, однако он не жил с нами в одном доме и, следовательно, не имел возможности во сне перерезать нам глотки, если бы ему этого захотелось.

Подобно прочим выдающимся деятелям своего времени, Красс разбогател благодаря проскрипциям Суллы. Он охотился за людьми, имена которых тиран поместил в свои списки, и сколотил большое состояние благодаря этим убийствам, ибо собственность его жертв переходила к нему в качестве награды. Еще до появления проскрипционных списков, в конце гражданской войны между сторонниками Мария и Суллы, именно Красс возглавлял армию Суллы, разбившую восставших самнитов возле Коллинских ворот. Это сражение, на которое римляне взирали с вершины стены, было похоже на цирковое представление, преподнесенное им в назидательных целях. Бой выиграл Красс, а вся слава досталась Сулле. Десять лет спустя Красс одержал победу над Спартаком, но на этот раз все почести присвоил Помпей.

Слава нужна была Крассу как воздух. Он занимал высшие государственные должности и, казалось, обладал половиной имеющихся в мире богатств, но никогда не имел одного — народного признания своих заслуг. Уж не вздумал ли он с помощью государственного переворота завоевать Рим, пока до него не добрался Помпей? Если так, значит, Красс, подобно престарелому Марию, окончательно тронулся умом. Впрочем, лично я в это не верил. Возможно, он затеял какую-то более тонкую игру, скрытую как от Катилины, так и от меня.

Я постоянно принуждал себя думать о Крассе, лишь бы избавиться от мыслей об Аврелии. Возможно, она была приманкой или неким звеном, связывавшим меня с Катилиной и его замыслом. Если так, то надо отдать ему должное: он разглядел во мне подобную слабость с удивительной прозорливостью. Девушка ослепила меня, смутив мой разум и чувства, как никто другой, за исключением разве что Клодии. Неужели моя слабость к женскому полу написана у меня на лбу?

Помнится, когда-то Асклепиод сказал мне: «Юноши легко поддаются половому влечению. Ты один из немногих известных мне людей, которые достаточно умны, чтобы понять, когда это с ними происходит, и все же слишком восприимчивы к прелестям женщин и поэтому неспособны бороться с тягой к ним».

Возможно, именно Клодия рассказала Катилине, что проще всего обеспечить мое участие в заговоре, дав почуять красивую женщину моему аристократическому нюху. Дескать, это сделает меня податливей глины, ибо мои половые органы неподвластны мозгу. Так или иначе, но я испытывал неодолимое влечение к Аврелии и чувствовал, что никогда не смогу ею насытиться.

Цицерон жил в небольшом, расположенном по соседству с Форумом, со вкусом выстроенном доме, который он приобрел из-за его близости к зданию правительства. У него были и другие дома, как в городе, так и в его окрестностях, но осенью и зимой он обычно обитал здесь. Многие римляне имели обыкновение ложиться спать с наступлением темноты, однако Цицерон всегда работал до поздней ночи. Открывший дверь привратник осведомился о цели моего визита.

— Квестор Метелл, — тихо произнес я. — Явился к консулу по весьма срочному делу.

Он в свою очередь что-то шепнул мальчику-рабу, и тот вмиг исчез в глубине дома. Спустя несколько минут появился Тирон, секретарь и близкий соратник Цицерона, столь для него незаменимый, что по известности почти не уступал самому хозяину.

— Пожалуйста, следуй за мной, квестор, — произнес он. — У господина сейчас другой посетитель, но он хочет непременно тебя принять, поэтому спустится, как только освободится.

Он провел меня в комнату, смежную с атрием, где на столе уже стояло вино и легкие закуски. Тесно связанный с юриспруденцией и ныне занимающий должность консула Цицерон привык к поздним визитерам, избегавшим появляться у него в дневное время.

— Благодарю тебя, Тирон, — сказал я. — Надеюсь, ты сообщишь консулу, что мое дело касается безопасности государства. Будь моя причина менее серьезна, я бы не дерзнул явиться к нему в столь поздний час, не сообщив предварительно о своем приходе.

— Ему об этом хорошо известно, господин. Он скоро освободится. А пока его нет, будь любезен, угощайся. Это тебя взбодрит.

Я последовал его совету. Старое мягкое сетинианское вино оказалось очень вкусным и было мне явно не по карману. Преисполненный нервозности и растерянности, я забыл в тот день пообедать, поэтому с большим аппетитом набросился на предложенные угощения. Они состояли, помимо вареных перепелиных яиц, из пирожков со свининой и прочих выпечных изделий с начинкой из меда и орехов. Не успел я доесть один из них, как в комнате появился Цицерон. Я был смущен, ибо он вошел как раз тогда, когда я слизывал с пальцев мед. Вскочив, я стал извиняться за причиненное беспокойство, но он, махнув рукой, велел мне сесть на место. Сам же расположился напротив меня и приготовился к беседе, не обращая никакого внимания на расставленные на столе закуски.

— Людей всегда приводят ко мне дела государственной важности, Деций Цецилий. В прошлом ты доказал свою преданность, когда безопасность государства была под угрозой. Будь любезен, поведай, что тебе удалось обнаружить сейчас.

Я начал рассказывать. Сначала об убийствах и о том, что их жертвами оказались ростовщики. О том, что Милон посоветовал мне внедриться в общество людей, недовольных своей судьбой, которыми кишел Рим. Когда я впервые упомянул имя Катилины, лицо Цицерона исказилось гримасой отвращения. Опустил я в своем рассказе только все то, что было связано с Аврелией. В конце концов, каждый человек имеет право на личные секреты.

— Луций Сергий Катилина! — казалось, это имя Цицерон не выговорил, а сплюнул. — Так вот до чего он дошел! Хочет вернуть те жуткие дни, когда на каждой улице римляне убивали друг друга. Я всегда знал его как злокозненного человека, а ныне убедился в том, что он вовсе спятил.

Цицерон через силу улыбнулся.

— Ты вел себя очень благоразумно и осмотрительно, Деций. Не знаю ни одного человека, у которого голова работала бы так хорошо, как у тебя. Ты тщательно исследовал все улики и сопоставил все имеющиеся в наличии ужасающие факты. После чего создал — как бы это лучше выразиться? — модель возможного развития событий. Тебе бы впору стать философом.

— Приятно слышать. Сочту твои слова за комплимент, консул, — ответил я. — Правда, меня поставил в тупик разговор с ростовщиком Гаем Рабирием. На приеме у египетского посла он меня заверил, что смерть заимодавца не отменяет долг. Но когда я обнаружил, что все убийства были тщательно продуманы, вещи стали обретать новый смысл.

— Но всадник Децим Флавий, лидер «красной» партии, не был ростовщиком и, казалось, не имел никакого отношения к заговорщикам. Как ты объяснишь его смерть?

— У меня на этот счет есть одна теория, консул. Но мне не хватает доказательств.

На самом деле я был почти уверен в причине смерти Флавия, но у меня было опасное предчувствие, что с этим была как-то связана Аврелия. Мне же не хотелось впутывать ее в эту историю: я все еще надеялся найти доказательства ее невиновности.