Кровавое копье - Крейг Смит

Видимо, Ран знал об этом не хуже Эльзы, но не ушел. Он неподвижно стоял перед запертой дверью. Через некоторое время Отто вновь постучал. Эльза подошла и открыла. Вместо того чтобы заговорить с ней, Ран устремил взгляд на нее. Она была в тонкой ночной сорочке и не сразу догадалась, что одежда, подсвеченная сзади, выглядит прозрачной. Эльза прикрыла руками грудь. Взгляд Рана переместился на ее живот. Она отвернулась и поспешила надеть пеньюар, вдруг ощутив себя обнаженной. Ран вошел в номер и закрыл дверь. Запахнув халатик, Эльза спросила:

— Что вам нужно?

И сама удивилась нотке страха, прозвучавшей в ее голосе.

Взгляд Рана смягчился, он понурил плечи.

— Я хотел сказать вам… тебе, что я перестал писать книгу.

— Вы… ты перестал? Когда?

— В прошлом году. На самом деле… с тех пор, как познакомился с тобой. — Он печально покачал головой. — Не имело большого смысла продолжать. Все, что ложилось на бумагу, выглядело так, словно это написано кем-то другим. Я работал ради того, чтобы получить одобрение профессоров — косных и чопорных стариков!

— У тебя прекрасный стиль, Отто.

— Книгу не напишешь так, как пишут письма.

— Почему же?

— Просто она не закончена!

— Ведь ты можешь поступить по-своему. Почему бы не написать длинное, красивое письмо о твоих катарах? А они твои, и ты знаешь это! Не пиши для своих профессоров, потому что их учителя — точно такие же дряхлые старики, которые смеялись над Троей Шлимана, пока не увидели то золото, которое он привез с раскопок! Сделай это для людей, которые еще способны влюбляться! Расскажи о своих рыцарях-трубадурах, о дамах, которых они боготворили. Пусть они дышат, пусть живут, пусть будут полны жизни, как был полон ты, когда говорил мне о них!

— Я больше не могу писать, — пробормотал Ран. — Это… — Он взмахом руки обвел комнату. Эльза поняла, что он имеет в виду гостиницу. — Это убивает меня. Я не бизнесмен, Эльза.

— Скажи Дитеру, что хочешь выйти из дела!

— Не могу! Он считает… Он считает, что это большой успех… На самом деле это вовсе не так… Мое имя вписано в десятилетний контракт… — Эльза поняла, что эти мысли мучают его уже давно. — Я ненавижу это больше всего на свете! А ведь кем я только не работал…

— Но зимой гостиница закроется, а ты сможешь остаться здесь. У тебя появится время для книги. Ты будешь один, никто не станет тебя отвлекать!

Ран опустил голову. Он выглядел как человек, которому сказали, что жить ему осталось несколько месяцев.

— Наверное, ты знаешь: Морис Магре опубликовал новую книгу.

— Дитер что-то говорил. И что же?

— Ты читала ее?

Эльза покачала головой.

— О влиянии буддизма на катаров. Полная дребедень, конечно, как все прочее, что выходит из-под его пера…

— Ты должен закончить свою работу!

Ран пожал плечами.

— Это ничего не изменит. Они были буддистами. Француз высказался! Разве кому-то будет интересно то, что напишу я?

— Не пиши! Ты — трубадур! Ты должен пропеть свой рассказ! А если ты запоешь, все остальные на несколько часов забудут о своих заботах и станут мечтать о тех, иных временах, о восхитительных романах, о любви столь высокой, что для нее не нужны были ни прикосновения, ни поцелуи!

— Но я хочу, чтобы люди узнали, что произошло на самом деле! Крестовый поход Ватикана — преступление, Эльза!

— Он был преступлением семьсот лет назад, Отто. А сейчас это достояние истории. Расскажи о людях… и об этом крае. Это то, что ты любишь. Я вспоминаю первое письмо, которое ты мне прислал, когда я вернулась в Берлин…

Он улыбнулся.

— Ты его помнишь?

— А ты?

— Я пытался описать тебе, как выглядит небо, потому что знаю, какие унылые в Берлине бывают зимы, как тяжело дышится в большом городе. Мне хотелось, чтобы ты думала о солнце и красоте здешних пейзажей.

— Ничего более прекрасного я никогда не читала. С таких слов ты мог бы начать книгу. Давай будем честны друг с другом, Отто. Я для тебя — что-то вроде фантазии.

— Нет!

— Да! Ты любишь эти края. Ты должен любить их, когда будешь продолжать свою работу, иначе твой язык и действительно станет безликим. Пиши точно так же, как мне прошлой зимой. Только ты, ты один останешься на вершине Монсегюра!

— Ты не фантазия, Эльза. Ты та женщина, которую мне суждено было полюбить. Я не могу не мечтать о тебе даже тогда, когда не желаю иметь с тобой ничего общего! А когда я смотрю на тебя… мне хочется только одного: заключить тебя в объятия. Ты словно наложила на меня какое-то заклятие!

— Думаю, тебе лучше уйти.

Губы Рана тронула улыбка. На миг к нему вернулась былая уверенность.

— Прежде я хотел бы увидеть тебя.

— Ты меня увидел. Уходи!. Завтра можешь показать мне, где убили какого-нибудь катарского священника или некий рыцарь не поцеловал свою возлюбленную.

— Сбрось пеньюар. Сними сорочку. Позволь мне взглянуть на тебя, даже если ты никогда не позволишь мне прикоснуться к тебе. Я уже год люблю тебя. Я заслуживаю хотя бы этого!

— Ты знаешь, что я не могу! Я…

Ран протянул к Эльзе руки, чтобы снять с нее пеньюар. Эльза умолкла. Ран словно бы отключил ее. Развязав тесемки на поясе, он сбросил пеньюар с плеч Эльзы. Затем Ран прикоснулся к тонкой бретельке ночной сорочки и нежно спустил ее с плеча.

— Ведь легче этого ничего нет на свете, — тихо проговорил он. — Почему же ты не можешь это сделать?

Эльзе хотелось ответить: «Потому что я так решила», но она не в силах была произнести ни слова.

Ран снял бретельку с другого плеча. Эльза прижала сорочку к груди.

— Нет, — прошептал Ран голосом, полным желания. — Не делай этого. Покажи мне то, чем я никогда не буду обладать. Всего один раз, и я навсегда покину тебя.

Эльза заплакала.

Ран обнял ее и стал просить у нее прощения.

— Я веду себя ужасно, — говорил он. — Я чудовище, настоящее чудовище!

Но Эльза сказала, что плачет не поэтому.

— Я плачу, — пробормотала она сквозь слезы, — потому что это мгновение изменит все, потому что мы оба — настоящие чудовища!

Альтштадт, Гамбург

Суббота — воскресенье, 8–9 марта 2008 года

— Едут.

Голос Черновой был холоден, но Карлайл понимал, что она взволнована.

— Мэллой ведет машину, с ним двое, одна из них — женщина. Агенты следуют за ними.

Карлайл подошел к окну и посмотрел на темные улицы.

— А что с Олендорфом?