Тайный шифр художника - Олег Рой

– Простите, – извинились мы, на всякий случай попятившись. – Вы, случаем, не подскажете, как нам отца Тихона найти?

– Ишь ты, «отец»! – усмехнулся монах. – Не дорос еще Тихон до отца, рылом не вышел… Вы стойте там, где стоите. Я доску сейчас скину, а там спущусь.

– Интересно, чем ему Тихий так не угодил? – шепнул я Вике. – Так неласково о нем отзывается, будто они кровные враги. Не по-божески как-то…

– Я тоже думала, что монахи – люди смиренные, – согласилась Вика, не скрывая недоумения. – А этот какой-то ядовитый. Такому палец в рот не клади.

– Тихо, вон он идет, – шепнул я.

Впрочем, «идет» – это было не совсем то слово: монах с удивительным проворством, прямо как настоящий Тарзан, скатился по лесам, на мгновение исчез в еще не покрытом крышей притворе, почти тут же появился в дверях храма и не менее резво скатился по ступеням. Для человека его лет – а ему явно уже перевалило за полтинник – он был удивительно проворен, ловок и энергичен.

– Ну, здравствуйте, что ли, – проговорил он с неожиданной при такой стремительности движений степенностью. Только в глазах посверкивали озорные искры. – Вообще-то здесь мужская обитель, и женщинам вход должен быть заказан… Тем более в таком виде. – Он кивнул на Вику, которая была в джинсах и с непокрытой головой. – Но раз уж пришли, проходите, не гнать же вас. Я пойду дрова колоть, а вы рассказывайте, зачем вам вдруг понадобился этот грешник.

И, не дожидаясь нашего ответа, повернулся и пошел за угол, а оттуда через двор, к поленнице. Нам с Викой ничего не оставалось, как поплестись за ним.

– Видите ли, нам необходимо лично встретиться с отцом Тихоном, – заявил я.

– Это я уже слышал, – перебил монах, ловко орудуя топором – только щепки летели в разные стороны. – А о чем ты с ним говорить-то собрался?

– А это уж, простите, касается только его, – не выдержал я.

Но тут вмешалась Вика, которая примирительно дотронулась до моей руки и проговорила:

– Понимаете, отцу Тихону может грозить серьезная опасность. И мы хотим его предупредить.

Топор на миг замер над очередным поленом, а монах покосился на нас.

– С чего вдруг такая забота о незнакомом человеке?

– Понимаете, мы случайно узнали… – начала было Вика, но осеклась, не успев договорить. Потому что монах, пробурчав себе под нос что-то насчет сегодняшней жары, вдруг стянул через голову подрясник, оставшись только в солдатских брюках и кирзачах, а затем… повернулся к нам спиной. Я так и не понял, вышло это случайно или было сделано нарочно. Впрочем, какая разница…

Сходство было поразительное: и крыльцо, и полуразрушенный большой храм на заднем фоне – все было изображено так, словно Зеленцов стоял вот тут, на этом самом месте. Или, точнее, будет стоять: притвор храма на татуировке тоже был не покрыт, но главка над ним уже возвышалась, а сейчас она пока отсутствовала.

Вика в прямом смысле разинула рот от удивления. Я же тем временем сдернул с носа очки и снова взглянул на спину монаха.

Конечно, она была там – с глазами, возведенными горе, и молитвенно сложенными руками. Здесь, в отличие от изображения на спине Угрюмого, Елена Короткова не заглядывала прямо тебе в душу и вообще как будто находилась в другом мире, лишь на мгновение соприкоснувшемся с нашим. И в то же время она была пугающе близка, была совсем рядом – как и ее дочь, чье присутствие за своим плечом (за правым! где положено находиться ангелу-хранителю!) я чувствовал буквально кожей…

– Видишь? – донесся из-за плеча еле слышный шепот. – Ты ее видишь?

Я кивнул, переводя сбившееся вдруг дыхание.

– Так это вы и есть… – дошло, наконец, до меня.

– Ладно, полюбовались, и довольно, – весело сказал отец Тихон. Он надел подрясник, обернулся, подмигнул и вдруг спросил:

– И какому же иконописцу ты тезка?

Я опешил:

– Откуда…

Отец Тихон, усмехнувшись, повел плечом:

– Да вот с неделю назад приснился мне раб Божий Виссарион. Плохо пригрезился, поэтому как – не скажу. Но поведал мне, что есть у него друг, зовут как иконописца. Который знает о наших наколках. Мол, должен он ко мне пожаловать и что-то важное сказать. А поскольку, кроме вас, никто ко мне так и не пожаловал, думаю, не сильно ошибусь, если скажу, что речь шла о тебе. Что с Виссарионом?.. – Поскольку мы молчали, он догадался. – Он хотя бы жив?

Я все так же молча помотал головой.

Отец Тихон кивнул – мол, понятно, и перекрестился.

– Время собирать камни, – задумчиво, со вздохом проговорил он. – Посеяно восемь, столько же и собрано будет. Мы все взяли взаймы у Бога. Видно, пришло время долг отдавать. – Он смотрел прямо на меня, а казалось – сквозь, на что-то дальнее, невидимое. Но вдруг словно спохватился, глаза ожили. – Ну, пойдемте в дом, что ли. Негоже на дворе гостей принимать.

И повел нас в маленькую, даже, можно сказать, крохотную келью. Прямо напротив входа располагался простой, без украшений, но многоярусный киот, полный икон, перед которыми теплились лампадки. Внизу разместился старенький, видавший всякие виды мольберт. У правой стены притулилась коротенькая лежанка, на которой высокому отцу Тихону приходилось, вероятно, сворачиваться клубком, иначе не поместишься. В изножье примостился маленький кухонный столик: три ножки как ножки, а четвертая, некрашеная – резная, как лестничные балясины в старинных теремах. Такими же причудливыми ножками щеголяли два придвинутых к стене табурета. У самой двери размещалась вешалка – доска с гвоздями, на которых висели штопаная ряса и заплатанный на боку ватник. Под вешалкой скучала вторая пара кирзачей – еще более потертая, чем те, что были на ногах у нашего хозяина.

При всей крайней скудости, обстановка не казалась убогой: здесь было тепло, спокойно и уютно. Пахло ладаном, медом и сухими травами.

Мы с Викой сели на узком жестком топчане, а сам хозяин пристроился на табуреточке возле окошка. Мятую выгоревшую скуфейку он снял, и солнце золотило редкие волосы на его голове, словно из темени монаха исходили тоненькие золотые лучи.

Не откладывая в долгий ящик, я сразу рассказал все, что знал – о своем знакомстве с Угрюмым и через него с зарубежным фондом, скупающим картины Зеленцова, о череде странных смертей его сокамерников и о моих подозрениях насчет Маньковского. Когда речь дошла до этого шарлатана, Тихон покачал головой:

– Не торопитесь судить. Человек – глубокий сосуд, и глубина его нам неизвестна. Как я понял, прямых доказательств его причастности к этим злодействам у вас нет.

– Да какие еще нужны доказательства? – вскинулся я. – Чистосердечное признание?

– В юриспруденции есть такая штука, как презумпция невиновности, – заметил Тихон. – У меня тоже есть огромное искушение осудить этого человека. Хотя бы потому и за то, что он, по нера-зумию своему, занялся «врачеванием», то есть или шарлатанством, или, если его чары и правду действуют, – прелестью бесовской. Однако таких неразумных сейчас много, имя им легион, и не каждый из них убивает. – Он вздохнул. – Да и каковы же у него мотивы? Разве что он одержим бесами.