Три метра над небом. Трижды ты - Федерико Моччиа

– Пожалуйста, – говорю ему я. – Пожалуйста…

Я продолжаю это твердить, чтобы привлечь его внимание, но он не только не оборачивается, но даже прибавляет шаг. Такое впечатление, что он собирается побежать. Я стремительно обгоняю его и останавливаюсь прямо перед ним. Он сразу же закрывает лицо руками, будто я собираюсь его побить.

– Ты хочешь разбить мне лицо и на этот раз?

Джованни Амброзини. Он жил в мансарде напротив; тот, у кого был роман с моей матерью; тот, кого я застал в постели с ней и, схватив за горло, вышвырнул из квартиры. Я сбросил его с лестницы, бил кулаками по затылку, и он разбил себе скулы о железные перила лестницы.

– Ну и как? Снова хочешь меня избить – в конце жизни? Или убить? Раз уж мы тут…

Внезапно мне вспоминается сумочка моей матери, лежащая на том стуле, полуоткрытая дверь той комнаты, и она там, раздетая в постели, с сигаретой во рту. Она пристально на меня смотрит. Никогда не забуду ее взгляд; я увидел, как ее жизнь сгорает вместе с той сигаретой, как внезапно ей стало до смерти стыдно, и она испытала такую боль, что останется с ней навсегда. Но Джованни прогоняет мои воспоминания.

– Ну и как? Ответишь?

Он все еще стоит передо мной со сжатыми кулаками, которые неумело держит у лица в тщетной попытке защититься. Мне бы не стоило почти никаких усилий расправиться с ним. Но я уже не нравлюсь себе таким. Мне печально, что моя мать умерла, запомнив меня таким. И теперь, если Бог есть, Он, может быть, заставит ее увидеть и эту сцену. Прости меня, мама, ревность меня ослепила. Я разворачиваюсь и собираюсь уходить. Джованни Амброзини опускает руки, расслабляется и замирает в изумлении, почти не веря этому. Воображаю, что происходящее кажется ему нелепым. Но меня это не волнует. Я продолжаю идти до тех пор, пока не нахожу скамейку. Падаю на нее, закрываю лицо руками и безудержно, навзрыд, плачу, не задумываясь, не стыдясь и не заботясь ни о его мнении, ни о мнении других возможных посетителей кладбища. Я скучаю по тебе, мама, мне тебя так не хватает. И только это имеет значение. Я все плачу и плачу. Я хотел бы перед тобой извиниться, хотел бы с тобой поговорить, как в последний день, когда пришел к тебе в больницу, хотел бы спросить тебя, что ты думаешь о Баби, о Джин, обо всей этой ситуации, о детях, о том, что мне делать. Только ты смогла бы мне помочь, взяв меня за руку, приласкав меня, – помочь своей любовью, которой мне всегда, каждый день, не хватает. Потом я чувствую, как кто-то садится со мной рядом. Я потихоньку успокаиваюсь, восстанавливаю дыхание, унимаю, насколько могу, свою боль. Я смотрю сквозь пальцы, пытаясь понять, кто сел на скамейку. Это именно он, Джованни Амброзини.

– Я часто навещаю твою мать и всегда прихожу после полудня: мне казалось, что это самое безопасное время. И правда: до сих пор я никогда никого не встречал. А сегодня я встретил тебя. Мне жаль.

Я ничего не говорю. Потом глубоко вздыхаю – один раз, другой… Ну вот, мне стало спокойней. Я убираю руки от лица, откидываюсь на спинку скамейки, но не смотрю на него. И, пока он говорит дальше, смотрю в одну точку, вперед и вдаль.

– Теперь ты повзрослел, и, возможно, сможешь меня понять. Я любил твою мать, больше всего на свете. Я даже сказал ей, что, если она захочет, я откажусь от суда. Она сказала, что беспокоится за тебя, что ты слишком агрессивен, что, может, суд пойдет тебе на пользу… Поэтому мы не стали забирать заявления. Когда твои родители расстались, мы стали жить вместе. Мы были так счастливы… Хотя я довольно долго не мог жевать. Но это не имело значения. Дело было не в этом. Твоя мать была особенной. Она настрадалась с твоим отцом: он ее так обижал, и она мне об этом рассказывала, но, думаю, тебе об этом не следует знать. Я хочу, чтобы ты по-прежнему продолжал считать его таким, каким его представляешь…

Я бы и сам хотел что-нибудь сказать, хотел бы извиниться за тот случай, хотел бы узнать больше, расспросить его, но не могу произнести ни слова. При каждой попытке что-то сказать слова застревают у меня в горле. И мне почти стыдно, что я не могу скрыть от него этого слабого, почти не существующего усилия. Так что он продолжает. Меня оглушают, бьют, как пощечинами, его слова – и мне так же больно, как было ему, когда я его бил.

– Я пытался сделать ее такой счастливой, какой она никогда не была. Я столько слышал о тебе; она мне каждый день что-нибудь рассказывала; ты был для меня как сын. Я давал ей советы, как с тобой обращаться, как сладить с твоим характером, но не знал, что однажды ты обратишь свою ярость против меня, доведешь меня до такого состояния… – Он робко улыбается. – Что такое? У тебя не хватает смелости на меня посмотреть? Ну и зря. Ты был таким дерзким, таким суровым… А теперь тебе стыдно? Посмотри на меня. Это сделал ты. И еще будешь этим гордиться, не так ли?

И тогда я оборачиваюсь. И вижу эту его уродливую улыбку, этот почти нелепый оскал из-за вывихнутой челюсти… Он продолжает на меня смотреть. Теперь он совсем не боится. Он почти бросает мне вызов, хочет, чтобы меня это уязвило. И я уязвлен. Может быть, он это замечает.

– Вот и подумай: несмотря на все это, я продолжал очень сильно любить твою мать. И если я должен был заплатить эту цену, то согласился ее заплатить, но это несправедливо, что именно тогда, когда мы наконец-то могли быть счастливы, я ее снова потерял.

И больше он ничего не говорит. Мы сидим так, в тишине, на этой скамейке, в замешательстве, вызванном общей болью. Мы – каждый по-своему – любили одну и ту же женщину. Но я не могу принять его без оговорок, целиком. И потому я встаю. Мне бы хотелось что-нибудь сказать, но мне кажется, что «прости меня» или «мне жаль» не имеют смысла. Предпочел бы я его не встречать? Оставить его в моем прошлом со всеми его грехами – таким, каким я его увидел в тот день? Не знаю. Больше всего меня терзает, что он знает то, чего я никогда не узнаю. В чем именно мама была несчастлива? Почему? Что сделал ей папа? Вот, и все это принадлежит женщине, которой уже нет, и этому постороннему, понапрасну обезображенному человеку, ревниво скрывающему эту тайну за своей неопределенной улыбкой.

Так что мне едва удается процедить: «Я пошел». Но и это, как мне кажется, уже много.

Я прихожу в офис, закрываюсь в кабинете и принимаюсь просматривать проекты, смотрю ролики с несколькими программами, которые мне прислали из-за границы. Вот забавная немецкая игра, а вот неплохая французская развлекательная программа. И она очень хорошо сделана: двум семейным парам задаются вопросы про их способности адаптироваться во время путешествий; все это сопровождается роликами и показами местных достопримечательностей. Это позволяет совершенно по-новому, без скуки, познакомиться со страной. Финал игры позволяет семье, которая дошла до этого этапа, получить какую-нибудь составляющую поездки. Можно выиграть полет бизнес-, эконом-классом, люксовый номер в пятизвездочной или в четырех-, трехзвездочной гостинице и так далее – в зависимости от того, как участники игры отвечают на вопросы. Неплохо. Людям нравится путешествовать, нравится видеть, как семья оказывается в более или менее сложном положении, а в конце им интересно узнать, куда она отправится в отпуск, поедет ли с комфортом или в менее удачных условиях. Завтра нужно будет сказать Ренци, что предпочтительны именно эти две программы. Мне на мобильный приходит сообщение: «Привет, любимый. Сегодня я пойду ужинать с Антонеллой, Симоной и Анджелой. Если хочешь поесть дома, я сходила в магазин, и в холодильнике для тебя много всякой вкуснятины. Или можешь сходить поужинать с друзьями. Но только с друзьями мужского пола, ладно? Люблю тебя. Время от времени позванивай мне. Эй, ты помнишь, кто я такая? Я та, на которой тебе следовало бы жениться!»