Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Надя-злючка, скинув задумчивость, сказала ему:

– Ни к одной женщине вас так не ревную, как к зеркалу!

Рассмеялся.

– Очень себя любите! А ведь больше – никого. Нарцисс безлюбый.

Догадалась, что ему всего больнее, туда и хлестнула. Никого – потому что не её…

– Не говори, чего не знаешь. По себе меряешь, чертовка.

Исида устала его ждать. Ужасный мальчишка! И прекрасный, как ирландский эльф. Поселил в её сердце тоску, несбыточную мечту о сказке. Так все эльфы делают. Смертный потом мучается – до последнего своего часа…

Осенью в России темнеет рано. Смотрела, смотрела безотрывно в окно, на Пречистенку. В особняке с фасада был один-единственный балкон, на втором этаже, выходящий прямо на улицу. Красивый, овальный, украшенный ажурной решёткой с вензелями, словно созданный, чтобы кланяться сверху вниз поклонникам. Этот балкон был как раз в её комнате. Яркий свет она не любила, все люстры занавешивала красными или розовыми шалями. Они давали тёплый отсвет на её лицо, которое она видела в зеркале. Оно казалось не таким печальным, не таким старым. Расчёсывала меднорыжие, крашенные хной волосы.

Вскрикнула. Нет, она ничего не боялась. Просто от неожиданности. Потому что с треском распахнулась балконная дверь. Не успела ни о чём подумать. Второй её крик – радости – он заглушил поцелуем.

Русский язык давался ей с огромным трудом. Так немыслимо изменяются слова, в зависимости от того, какой род. Иногда совсем перестают быть на себя похожи. Решила выучить главное: глаголы от первого лица. Потому что ей очень нужно сказать ему… Может, обойтись совсем без глаголов?!

После того вечера, когда Сергей ворвался к ней прямо на второй этаж, чем несказанно изумил её, он появлялся у неё часто. Но Исида своим женским чутьем знала: нет её в его сердце. А кто есть? Он смеялся в ответ. Никого он не любит! Стараясь его понять и угодить ему, привечала всех его друзей. Встречала каждого ласково, протягивая обе ладошки, спрашивая, коверкая непослушные русские слова: «Ти друг Езенин? Ти тоже друг? Ти мой друг». Её ужасно мучила невозможность стать ему ближе. Раньше она думала, что её жест может всё. В нём – всё древнее волшебство, чем владел человек до того, как отверзлись его уста. Увы! Любимый считал танец чем-то эфемерным, неуловимым, подобным актёрской игре: сейчас она есть, а через секунду – только в памяти зрителей. Пшик! Даже сделал презрительный жест, от которого у Исиды навернулись на глаза слёзы.

«Лишь Слову жизнь дана…» – так говорил он ей. Потому что Слово можно записать на бумаге, много, бессчётное число раз растиражировать. Исида поникала головой. Потом спорила с ним: «Танец – вечен! Он – волна! Он – ребёнок! Он снова и снова возрождается!»

Исида знала: есть синематограф. Но он – словно ожившая, но безмолвная фотография, причем плохого качества. Слишком резкое, неправильное движение. Её же сила – в плавности. Никогда не разрешала себя снимать. Что есть её танец без музыки?! Просто шаги, небольшие прыжки, взмахи рук. Лишь с музыкой он становится плотью и кровью, заставляя людей плакать и дрожать от счастья и горя. Более того, она танцует каждый концерт по-разному, отвечая сиюминутности звучания, в зависимости от того, как играет оркестр.

Но разве объяснишь всё этому счастливому, взбудораженному, гениальному мальчику?

– Обиделась? Исида!

Вот он уже у её ног.

Нет-нет! Замотала головой. Не будет она на него обижаться. Никогда. Разве может она обижаться на этого ребёнка, когда он вот так смотрит на неё – сияя и дразня голубизной преданных глаз? Сейчас он так страшно, разительно похож на её погибшего сына! Похож до колющей боли в сердце. Обхватывала светлую голову руками, шептала:

– Лублу тибья… Езенин нье хуликан…. Езенин ангьел…

Каждый раз, когда он приходил к ней, ей казалось – это последняя встреча. Целовала, целовала его бесконечно, каждую минуту, прямо за столом, на глазах всей компании его друзей. Он дико раздражался, отталкивал её, орал: «Ну всё!!! Больше не могу!» Вся братия, пирующая у Исиды, бешено ржала ему в ответ.

Исида была внимательна и проникновенна. Боги через танец дали ей ещё один дар: чувствовать людей. Разговаривая с ними или просто наблюдая их жесты, она будто перевоплощалась в них, понимала самые тончайшие движения души их. Именно поэтому она никогда не сердилась на Сергея. И именно этим – глубочайшим пониманием – однажды покорила его сердце. А ещё она выучила его полное имя: Сергей Александрович – и так и звала его. Ему страшно нравилось. Он ей сам объяснил, какое это таинство – имя. Вот ведь у нас, у русских, не как у других народов: мы не только называем, но и величаем. Причём и самого человека, и отца его. Разве это не вершина культуры простого народа?

Рассматривала его друзей. Всех видела, всех. Однажды кольнуло: врёт он, что никого не любит. Вот этого странного, красивого какой-то неприятной красотой парня – вот его он любит. Толика. Иногда, читая людей, она будто бы ощущала музыку, исходящую от них. Никому об этом не рассказывала. Она не сочиняла её, нет, просто память услужливо воскрешала тот или иной фрагмент, когда-либо слышанный ею. Именно так она впервые «услышала» Сергея «Аве Марией». Толик звучал резкой какофонией трубы фокстрота, расстроенного пианино и траурной еврейской скрипки. Ревность? Да. Но ещё Исида чувствовала какую-то неясную опасность, исходящую от этого самоуверенного человека, одетого с претензией на изысканность.

Опасность для любимого. Рассматривая, думала: несмотря на потуги, французским «от кутюр» здесь не пахнет. Остальные друзья были просто любопытствующими, просто голодными художниками.

Оставаясь наедине, Исида любила возбуждать Сергея танцем. Иногда она изображала проститутку, пристающую к клиенту. Делала это столь комично, что Сергей умирал от смеха, расплёскивал водку, что держал в руке. Или брала любимую шаль, оживавшую в её танце грубым хулиганом, прижимающим её к себе. Покорная, она всегда уступала «его» чудовищной похоти, так что танец заканчивала, распростёртая на полу. Сергей опускался рядом, шаль летела в сторону. Исида была великой артисткой, она тонко чувствовала грань между эротичным и похабным. Достаточно она в своё время насмотрелась на Мод Алан! Глупцы считали её последовательницей Исиды… Так вот, зная эту тонкую грань, она умела так изобразить Мод, что каждый, кто видел пародию на неё в роли Саломеи, уже никогда не находил ничего сексуального в Мод! Люди смеялись до колик в животе, слишком уж Исида была «похожа». Призывные, манящие жесты, полуприкрытые глаза и прочие атрибуты женщины-вамп, доведённые до максимума, давали совершенно убийственный эффект. Исида знала, что истинная сексуальность – огонь, свет, что брызжет помимо воли самого человека…

После развлечения Исида долго ласкала его, говорила все самые нежные слова, которые могла придумать на русском.

Он уставал от неё безмерно. Как-то выкрикнул, отцепив обвившие его руки: «Ну что ты липнешь ко мне! Как патока!»

Хуже всего, что она лезла к нему даже тогда, когда он садился править стихи. Придумал её перехитрить: вовсе не ложился спать. Она часто с удивлением заставала его по утрам, а именно – в двенадцать дня – за огромным письменным столом, углублённо и вдумчиво что-то шепчущего губами, всего – в окружении листочков, исписанных карандашом. Он сидел такой тёплый, домашний, соблазнительный в распахнутом халате. Подходила сзади, гладила ладошками его грудь, целовала затылок. Он отбрыкивался, умолял: «Подожди, Исида, подожди… Исида! Чай!» Найдя себе занятие для любимого, она испарялась на пять минут…