Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Она решила возродить Копанос. Мистическое, жгучее чувство испытала, когда вернулась к нему сейчас. Он был заброшен. Старый мусор, обломки камней, красноватые стены. Ясно, что ничьи ноги не ступали здесь, кроме разве пастухов.

Они жили все вместе. Хочешь – не хочешь, а приходилось видеть тех, двоих. Что за муки она испытывала, глядя на них!

Чтобы сменить обстановку, Исида предложила длинную прогулку на целый день мимо античных Фив в Калсис. Чудесная живописная дорога. Как она и ожидала, Анна и Архангел отказались. Ушли без них. Исида ничего не видела вокруг себя. Перед её мысленным взором была одна картина: тех, оставшихся, слившихся в долгожданном поцелуе. Она не могла разговаривать, не реагировала на вопросы. В один из моментов, чтобы не закричать, отошла ото всех, встала на скале над морем. Почему бы ей не умереть? Если она не сделает этого сейчас, она убьёт тех, двоих, дорогих её сердцу.

Вернулись поздно, сияла полная луна. Четким силуэтом, слившимся в страсти, обрисовывались их фигуры на балконе. Несмотря на усталость, Исиде очень захотелось бежать без оглядки прочь. Как она сможет смотреть им в глаза? Они увидят в них страстное желание их смерти.

Что было делать? Она любила обоих. И ненавидела. Она не может выгнать Анну, это – её единственный дом. Она не может бросить свою мечту – возрождение школы. Да ещё здесь, в Греции, в сердце Эллады. Но как ей жить, видя их?!

Простая, плотская, человеческая страсть владела сейчас её «вторым гением». Раньше она думала, что для него это невозможно. Увы, она ошибалась! Невозможным это было для него с нею, с Исидой. Архангел низринулся вниз, став простым человеком. Отпали его крылья, почернели желанием небесные глаза. Как это было ей больно – у неё не было теперь её спасителя-Архангела.

Навсегда померк для неё вид Акрополя при виде луны. Иллюзий больше не осталось. Так умирает последний проблеск юности. Хуже всего то, что она не могла просто бросить всё и уехать. Её школа, великая мечта всей жизни – на пороге полного воплощения. Исида чувствовала себя попавшей в ловушку. И сети расставила она сама! Ах, зачем она пригласила своих учениц – юных нимф?! Чего ей не хватало? Просто она была уверена в любви Архангела, в их небесном слиянии, невозможном с кем бы то ни было ещё. Горе ей! Как представляла, что сейчас могла бы наслаждаться здесь, на земле Эллады, близостью и уединением с любимым, внутри всё начинало ныть. Иногда боль становилась материальной, как тогда, на стоге, с Ромео. Загнанная в угол, истерзанная демоном ревности, каждый новый день она встречала в смутном ощущении предстоящей пытки. Однако её упорный характер, доставшийся от предков-ирландцев, не давал ей отступить. Исида знала это про себя – она всегда идёт до конца, даже зная, что обречена на поражение. Такие, как она, падают только мёртвыми…

Увы, умерла не она, а юный король Греции Константин, которого укусила обезьяна. Досадный случай – из тех, что меняют лицо мира. Он повлёк за собой смену правительства. Венизелосу пришлось уйти, а вместе с ним – и мечтам Исиды о школе на земле Эллады.

У неё не осталось ничего. Её «второй гений» бежал с Анной, трое других учениц уезжали в Америку. Лишь Эрика и Мира решили подождать лучших времён в Париже.

Она ощущала себя старой, бесконечно старой. Её тело было сильным, умелым, здоровым, но дух, живущий в нём, умер. В последний день пришла проститься с Копаносом.

Стояла, опустив ладони на раскалённые камни, обняв их. Казалось, она сама – этот камень. Тяжесть в груди не давала вздохнуть. Солнце жгло камни и её голову. Они, эти камни, – символ всего, о чём Исида мечтала в жизни. Всего, что не сбылось. Она уйдёт, исчезнет навсегда, а они будут так же стоять, никому не нужные, никем не посещаемые, в горящем зное. Бархатные бабочки будут кружить над безводьем этого холма. Засохнут остатки булки в буфете. Звуки музыки никогда не коснутся этих камней – лишь стрёкот кузнечиков и шелест змей. Иллюзии рухнули, юность покинула её навсегда. Афродита посмеялась над нею, смертной.

Исида стояла так долго, что все устали ждать, изнемогая от жары.

В одно истинное мгновение поняла: она сюда больше не вернётся, никогда. Пришло время спуститься вниз. Оторвала руки от камней.

Отчаянию её не было предела, когда она вернулась в свой дом на Rue de la Pomp. Вспомнила, как в последний их вечер пальцы Архангела касались вот этих клавиш. Потрогала их чёрно-белый шёлк. Переполненная горем, просидела всю ночь неподвижно, одна. Теперь некому было её спасти – Архангел бросил крылья и ушёл пешком…

Что она чувствовала на последней станции, откуда ещё можно было вернуться, в Ревеле? Что горят за спиной мосты. Поезд покачивался плавно, как мифическая лодка с демоном Хароном, что перевозит в царство Аида. Местом, смежным с адом, и считали в Европе новое Советское государство. Выглянешь в окно – полная, чернильная темнота, не нарушаемая ни единым случайным огоньком. Ад.

Сергей быстро шагал по комнате – туда-сюда, туда-сюда. Полы крылатки развевались и путались у него в ногах. Цилиндр сидел как-то залихватски, на боку. Толик, глядя на него, ухмылялся. Не выдержав, сказал:

– Сядь! У меня голова кружится.

Сергей остановился. Сдёрнул цилиндр и метнулся к Толику. Тряс и тряс его за плечи.

– Зачем-м-м? Зачем?!

Он готов был расплакаться. Губы дрожали.

Толик женится. Ведь все они, бабы эти, – мартышки! А его – тем более! Тощая, вертлявая, ужимистая. «Ах, Мартышечка-душа, собой не больно хороша…» При ней он пел иначе: «Ах, Мар-тышечка-душа, собою оч-ч-чень хороша!»

– Ты меня с Зинаидой развёл, ты!!! – неистовствовал. – Сам говорил: поэту жена – овца в хлеву! Ну?!!

Крыть Толику было нечем. Развёл руками.

– И где я буду жить? С вами?! На краю постели вашей?!

Вместо ответа Толик спросил:

– Ты зачем это носишь? Смешно ведь. Ну ладно, похулиганили и будя…

– Понимаешь. Ты ничего никогда не понимаешь! Просто я хочу быть хоть немного на него похожим…

Когда-то на заре своих мечтаний о славе поэта, мальчишкой на берегу Оки, он писал о том, что было вокруг: о лошадях, пьющих луну из пруда, о несчастной девичьей любви, списанной из народной, неизвестной никому песни, о зеленях и берёзах-свечках. Но несчастный жеребёнок, что пытался обогнать их поезд, открыл ему глаза. Каменный город научил его боли, захватил его сердце в плен, вывернул и показал ему самому. Кровавый красный террор, пленивший Русь, залил и его глаза – кровью. Всю душу залил. С этого мгновения и стал он писать, пропуская внешнее через внутреннюю боль, стал смотреть в себя.

Мальчишкой он вытирал кровь из носа, храбро уверяя, что «к завтраму всё заживёт». Что ж теперь?! Уж лучше бы били в морду.

Что он различил, заглянув глубоко в себя? Свою чёрную, звериную гибель на белом снегу. Потому что «прозревшие вежды закрывает одна лишь смерть…». Нельзя видеть то, что происходит с его Русью, нельзя. Те, кто видят, – уже мертвецы. Как его любимый Лёнечка. Не сумел он пройти сквозь эту вражью жуть. Пусть отведал враг его клыков в последнем, смертельном прыжке, но Лёни нет…