У кромки океана - Ким Стэнли Робинсон

Работать! Не прекращать труд. Местная библиотека, старинная ручная пишмашинка. Книга насмехается надо мной: «Как ты, червяк недодавленный, вздумал замахнуться на такое?» Но я все равно работаю. В известном смысле, это единственное, что мне осталось.

Меня продолжает волновать история подобных проблем. Не личных невзгод, конечно, нет. И тем более не моих собственных. Экономическая депрессия, война, СПИД. Страшно. И с каждым разом все становится хуже и хуже. Через двенадцать лет после начала тысячелетия… Может быть, автор Апокалипсиса немного напутал в цифрах? Может быть, до конца света осталось совсем немного?

Иногда я читаю написанное с горечью – для них все так легко. Если бы я мог быть рассказчиком, который, расположившись в кресле, холодно, иронично и беспристрастно описывает частную жизнь своих героев, потому что жизнь эта – важна! Когда жизнь человека важна – это и есть утопия. Я представляю такого писателя, усевшегося на лесистой вершине холма в округе Ориндж. Он сидит за столом под сенью оливкового дерева и смотрит вниз на заросшую садами равнину и на Тихий океан, сверкающий вдали солнечными блестками. Или – вижу его на Марсе (а почему нет?), строчащего хроники рождения нового мира, вырастающего из остатков того здорового, что еще сохранилось на старушке Земле, – там, где сам я завяз в 2012 году с предписанием не покидать округа, как выразился шериф. Между мной и моей женой – океан, между мной и моей дочерью – континент, и жизни наши ни для кого не важны, никому не интересны.

* * *

Шли дни, но Кевин так и не приходил в свое прежнее, равновесное состояние. В конце той недели Кевин смотрел новости о высадке на Марс, и неожиданно до него дошло, что он никогда не вернется в себя – того, каким был раньше. Эта мысль напугала его, болезненно обеспокоила.

Не то чтобы Кевин не был счастлив. При воспоминании о ночи на холмах и о Рамоне ему становилось легче, психологически легче, особенно когда он работал или плавал. Радость победы над гравитацией, как будто это она оказывала прямое противодействие. Несколько экстравагантный оборот речи «прогулки по воздуху» являлся, пожалуй, самым точным определением реальности, в которой сейчас существовал Кевин. Удивительно…

Но то была очень странная ночь. Похожая на сон. Части этого сна ускользали из памяти, как только он сосредотачивался на других деталях. Кевин вообще боялся думать о чем-либо, чтобы не потерять свежесть ощущения той ночи.

Когда он вновь увидел Рамону – в раскопе на вскрытом перекрестке, – сердце его подпрыгнуло, и он поспешно спрятал глаза. А она – помнит ли она?.. И вообще, было ли это на самом деле или нет?

Когда Кевин все-таки навел норовящий уползти в сторону взгляд на разрытую яму, первое, что он увидел, – улыбка Рамоны. Черные глаза ее светили Кевину двумя маяками бухты радости. Она помнила! И если то был лишь сон, выходит, снился он им обоим.

Кевин ощутил легкость совершенно необыкновенную; вонзая кирку во взломанный асфальт, он всякий раз ожидал, что от толчка взлетит в воздух, словно детский шарик.

Да, он действительно любил – без конца и без края. Впервые в жизни. Вот уж припозднился! Большинство нормальных людей впервые знакомятся с этой штукой, когда им нет и двадцати. Первая любовь – побочный продукт силы, брызжущей из молодого организма, силы прорастания; вот юное существо и влюбляется, не тратя лишнего времени на выбор и поиски, в кого-либо из школьных знакомых, причем вовсе не из-за его (ее) необычайных достоинств, а просто по причине непреодолимого стремления любить. Юношеская влюбленность – один из этапов созревания души. Но, хоть истинные качества любимого не играют большой роли, это не значит, что первая любовь – чувство преходящее или слабое. Наоборот, вследствие своей новизны, наверное, оно переживается с особой остротой. Большинство взрослых забывает о первой любви в водовороте событий, куда их окунула жизнь; а может быть, они просто не желают вспоминать моменты (или годы), когда их поведение – так они теперь это понимают – было сплошной глупостью, неловкостью и стыдом… Достаточно часто наша первая любовь угловата, направлена на совсем неподходящий объект или же как-то бедно и коряво выражена, и почти никогда не бывает награждена взаимностью; словом, лучше о ней не вспоминать. Но наберитесь храбрости обратиться взглядом в то время – и вы опять почувствуете всепобеждающую мощь своего первого чувства. Мало после него случается событий, заставляющих ощутить, что вы не просто существуете на свете, а живете – полно, ярко, ощущая счастье, испытывая боль.

Герою нашему, однако, не пришлось влюбиться в юности. Да и позже, если говорить честно, любовь его не посещала. Желание никогда не разливало огонь по жилам Кевина Клейборна; ни одна из встреч не вдохновила Кевина на сильное чувство. Кевин шел по жизни, беря понемногу из колодца плотской любви, но что-то он упускал. Таково было его смутное ощущение. Сердитые попытки Дорис сказать ему об этом несколько лет назад насторожили сердце Кевина – оказывается, кто-то чувствует то, что Кевин не в силах ощутить… Кевин тогда очень смутился душой – ведь он тоже любил. А что, разве нет? Он многих любил: Дорис, друзей, семью, соседей, ребят из софтбольной команды. Но это, похоже, совсем не та любовь.

Так или иначе, но связь Кевина с Дорис прекратилась, почти не успев начаться. И вот теперь, когда Кевин впервые испытал романтическую любовь, он был изрядным переростком. Возраст за три десятка, годы работы – и дома, и вдали от него, тысячи знакомств. Чувство его не являлось запоздало сгустившимся до реальной плотности детским желанием любить кого-нибудь. Не было оно и просто порывом души, хотя, без сомнения, движения в Кевине, в самом его духе, происходили. Душа человека всегда изменяется, пусть даже и с примороженной медлительностью.

Рамона воплощала в себе самые прекрасные женские черты, каковые когда-то и где-то впечатались в душу Кевина. Рамона Санчес, его друг. И когда неожиданно она стала свободна и обратила на него свое внимание – вернее, обратила к нему свои чувства, – вот тут душа Кевина показала себя, как тот аляскинский ледник, что полз себе, прибавляя по одному метру за столетие, а в один прекрасный год прыгнул сразу на сотню, перекрыв своим языком бухту.

Удивительная штука влюбленность. Любовь изменила все. Когда Кевин работал, любовь давала ему дополнительное, чувственное, что ли, удовлетворение от работы; он спешил трудиться. Когда Кевин был дома, любовь давала ему качества хорошего соседа и друга. Люди отдыхали душой рядом с ним; проводить с Кевином время было просто приятно. С ним можно было поговорить. Правда, это и раньше не представляло больших трудностей, но теперь Кевин гораздо охотнее отдавался беседе.

В бассейне он плавал теперь, как чемпион, летя по воде, словно по воздуху. Кевин любил выкладываться. Да и в мяч он стал играть лучше прежнего. Это была полоса побед, и ширилась она как будто без усилий с его стороны. Просто все происходило само собой. Наконец очередь дошла и до софтбола. Скрытный удар, отличное чувство игры, мощный напор на линии – все эти таланты с неизбежностью постигли нашего влюбленного. Теперь он делал сорок три из сорока трех и на площадке его величали не иначе, как «мистер Тысячник» или «реактивная бита». Кевин смеялся, он не относился с излишней серьезностью к своему победному шествию, и от этого его успех еще возрастал.