Петербург. Тени прошлого - Катриона Келли

глава называется «ТРАГЕДИЯ В СОЗНАНИИ»), не поколебало гордости Гончукова за достижения Советского Союза. В открытом письме Черчиллю, написанном в 1959 году, он вспоминает, как советская власть изменила его родной город:

Посмотрите сейчас на Ленинград!!!

Это красавец из красавцев городов мира.

Что Вы нам оставили в 1917 году в Ленинграде-Петрограде?

извощиков (так!), немножечко ублюдочных трамвайчиков.

А теперь Ленинград город мировой цивилизации с широко раскинутой сетью троллейбусного и автобусного сообщения. Тысячи легковых-комфортабельных лимузинов, метрополитен равного себе не имеющего ни в одном городе мира, я исключаю Московский метрополитен.

Город славы Русского народа стоит гордынью на брегах Невы…[583]

Восприятие Гончуковым города, который он любил, полностью совпадало с настроениями юбилейных торжеств 1957 года с их акцентом на советские достижения[584]. Настоящее лучше, чем прошлое, а будущее станет еще лучше. В воспоминаниях и дневниковых записях Гончукова ничто не указывает на то, что он интересовался дореволюционным наследием. Судя по всему, он ни разу не побывал ни в одном из городских музеев и не замечал знаменитых зданий. Пушкин для него только автор стихотворения, которое можно переиначить, чтобы выразить праведную надежду на будущее Кировского завода:

Товарищ верь взойдет она

Заря пленительного счастья

Завод наш вспрянет[585] ото сна

И на его скрижалях снова

Напишут славные дела!!![586]

Если бы Гончуков попытался подвести итоги своей жизни, он мог бы переиначить еще одну строчку из Пушкина: «Отечество нам – Кировский завод». Это место воплощало собой гордость и раздражение, которые автор мемуаров испытывал по поводу советского бытия в целом. В самом начале текста он выражает решимость дописать историю своей жизни к пятидесятилетию революции, в 1967 году[587]. В этом, как и во всем остальном, Гончуков отождествляет себя с народом, чья сознательная жизнь разворачивалась параллельно с его собственной. Но на самом деле завершение повествования совпало с концом его трудовой жизни, как будто ему больше нечего было сказать.

Направлять, поддерживать, отмечать

Текст, подобный воспоминаниям Гончукова, с его болезненной смесью воинствующей верности родному предприятию и праведного гнева, – продукт определенного поколения и времени. Только в первые годы после десталинизации, когда главной добродетелью стала считаться искренность[588], можно было создать такой честный портрет большого завода; точнее, только тогда автор мог всерьез надеяться на его публикацию.

В годы «оттепели» состояние ленинградской промышленности начали судорожно изучать: руководителей и рабочих призывали прямо говорить о проблемах в рабочей среде. На совещании 1960 года директора текстильных фабрик представили довольно мрачную картину. У предприятий были проблемы с оборудованием, материалами, запчастями, официальным регулированием приема новых рабочих и обеспечением их жильем. На фабрике Тельмана давно пора было провести модернизацию, но рабочие были вынуждены использовать фабричные помещения как жилые, так что реконструкция постоянно откладывалась. Отсутствие жилья мешало нанимать новых работников – их количество вечно не дотягивало до нормы. Освещение было настолько тусклым, что затрудняло эксплуатацию станков. На фабрике «Красное знамя» обещанное иностранное оборудование («Союзные заводы отпускают отвратительные машины, очень плохого качества, в том числе и завод “Вулкан”») так и не появилось, да и рабочей силы здесь тоже не хватало. Прочие директора рассказывали похожие истории: все докладывали о катастрофической текучести кадров, а многие – и об общем снижении трудового энтузиазима. На фабрике «Рабочий» в иные дни на работу выходило всего 800 человек из 4 тыс. – остальные прикрывались больничными листами и отгулами[589]. В секретном отчете («ЗАПИСКА о характере вопросов и настроений трудящихся /на материалах по заводу имени Котликова/») 1962 года указывалось на недовольство неравномерной оплатой труда («на предприятиях даже небольшой начальник получает, якобы, больше зарплату, чем квалифицированный рабочий») и ощущение, что высказывать свое мнение бессмысленно («“Попробуй, покритикуй, – сразу выгонят”, – утверждают многие из рабочих»)[590].

Пытаясь решить эти проблемы, власти использовали три взаимосвязанных стратегии. Во-первых, следили за общественным мнением и направляли его. Как и во всех советских учреждениях, на заводах проводились собрания работников, на которых обсуждались актуальные вопросы. «Общие собрания» были – по крайней мере, после 1960-х – в значительной степени просто разговорами. Участники собраний единогласно голосовали за осуждение агрессии американских империалистов во Вьетнаме или единодушно поддерживали ввод братских советских войск в Афганистан. Попытка поднять хоть сколько-нибудь нестандартную тему уже бросала в дрожь. Как сообщает Г. Гуревич, тогда инженер на предприятии «Ленэнергоремонт», отвечавшем за капитальный ремонт электростанций по всему Советскому Союзу, он оказался автоматически вовлечен в политработу, так как был одним из двух человек во всем цехе, кто умел грамотно писать. Но в 1976 году, на собрании, где обсуждался проект новой советской конституции, он предложил «в положении о выборах в Верховный Совет и другие органы власти оговорить возможность выдвижения двух и более кандидатов» [Гуревич]. Эта идея открыто обсуждалась в начале 1960-х, но эпоха была уже другая и, заключает Гуревич, «после того собрания к участию в общественной жизни меня не привлекали аж до Перестройки» [там же][591].

В этом смысле собрания ничем не отличались от регулярных политинформаций и поучительных лекций о решениях последнего партсъезда или пленума и о вреде религии («Осторожно, религия!»)[592]. В то же время на собраниях порой обсуждались и практические вопросы. Например, в 1972 году на фабрике «Рабочий» бригадиру участка, не выполнившего норму, было поручено выступить с докладом «О качестве выпускаемой продукции на участке»[593]. «Нравственное воспитание» и профессиональное образование были тесно связаны: на многих заводах, в том числе на Кировском, существовала система наставничества, где старшие работники обучали младших азам своего дела, а также, как считалось, передавали им ценности и традиции «трудового коллектива»[594].

«Общественно-политические мероприятия» также были способом «измерить температуру» на рабочем месте, узнать о недовольстве и тревогах. В хрущевскую эпоху лекции иногда заменяли совещаниями по типу «вопросы и ответы), и результатом мог стать жесткий допрос из зала. Не начинается ли культ личности Хрущева? Следует ли вновь ввести НЭП, чтобы в магазинах появились товары? Почему советское радио так необъективно?[595]В другой политической ситуации подобные разговоры пресекли бы в корне. Но даже в 1975 году списки «типовых вопросов», передаваемых лекторами в обком, еще включали не только комментарии сугубо идеологического характера («Какие страны относятся к третьему миру?»; «Сколько еще Сахарову будут позволять выступать с его заявлениями?»; «Правда ли, что евреи, уезжающие из СССР в Израиль, получают обратно деньги, выплаченные ими за кооперативные