Человеческий панк - Джон Кинг

Поезд подъезжает к станции, медленный конец путешествия, разрядка после непрерывного движения с самого Пекина. Трудно поверить, что поездка закончилась, Рика в другом конце вагона машет железнодорожнику, чинящему платформу, уже чужая, снова в униформе, играет свою официальную роль. Она правильно говорила, но у меня тяжело на душе, учитывая, что знал я её пару дней, полная бессмыслица. Обычно парням такое нравится, сделать дело и расстаться без последствий, ещё одна разновидность обслуживания, а у меня почему-то комок в горле. Не знаю, жаль мне Рику, жаль себя или жаль, что нет выбора. Она отворачивается, интересно, о чём она думает. Мы проезжаем последние ярды дороги, еле ползём, гигантомания архитектуры Ярославского вокзала нависает над вагонами, поезд и люди похожи на гномов.

В ногах странное чувство, когда я схожу по лесенке и иду по платформе, мускулы одеревенели за шесть дней в поезде. Я плохо держусь на ногах, но это фигня по сравнению с головой, ощущение, что я на хипповских наркотиках. Голова кружится. Когда я прохожу мимо второй двери, хочу улыбнуться Рике, но она повернулась спиной ко мне. Оставляю её позади, теряю из виду остальных, быстро растворяюсь в массе русских, спешащих в метро, по дороге разглядываю станцию, потолок теряется высоко наверху, строили для гигантов. Разбираюсь с билетами на метро, иду по платформе, наперегонки со временем добраться до главного железнодорожного управления и заказать место до Берлина. Немцы, соседи по купе, и когда подходит поезд, мы оказываемся в одном вагоне. Когда он трогается, входит русский, ищет чего бы купить. Платит в долларах, хочет джинсы, плеера, кроссовки. У меня есть плеер, старая побитая техника, дорог мне как память. Спрашиваю, где в Москве можно выпить, похоже, сегодня я ночую здесь, но он смотрит на других и двигается дальше, покупает у мужика пару левисов. Разглядываю карту, читаю названия станций, знаю, что люди смотрят на меня. Разных возрастов, морщинистый бульдог через три сидения, грудь в медалях, фуражка на голове. Все молчат.

Выхожу на Белорусской, откуда уходят поезда на Берлин, русский с левисами тоже выходит. Он идёт в десяти шагах впереди, и тут сзади подходит мужчина в кожанке и заворачивает ему руку за спину. Ещё двое появляются спереди, один бьёт его по голове дубинкой. Глухой стук — и жертва падает. Они прямо передо мной, я говорю парню с дубинкой оставить мужика в покое. Наверняка это милиция, один из них говорит что-то по-русски и машет рукой. Парня утаскивают. Если так тут забирают за пару джинсов, хуй знает, что они сделают с женщиной, которая переспала с врагом. Снова вспоминаю вокзал Гуйлянь, мальчиков с плакатами на шее, мегафоны и дубинки, представляю западноевропейских коммунистов в экскурсионной поездке по Китаю и Советскому Союзу. Личность здесь ничего не может сделать, и когда тот парень вошёл в вагон, спрашивал джинсы, он уже знал, что может случиться, и тот, кто привязал верёвку и висел на ограждении, рисовал граффити, тоже должен был откуда-то всё знать.

Нахожу кассу, где можно купить билет на Берлин. Толпа народу, семьи сидят на мраморном полу, багаж обёрнут целлофаном и свален в большие кучи. Появляется чиновник, спрашивает, куда я направляюсь. Говорю, мне надо выехать из страны до того, как кончится транзитная виза. Он в курсе, говорит, мы приходим к нему каждый раз, когда прибывает Транссибирский экспресс. Ставит меня первым в очередь, перед длинной очередью крестьян. Начинаются споры, и чиновник кричит на людей, которые злятся, что их отодвинули. Не могу их винить. Чиновник уходит, а я остаюсь во главе очереди, чувствую себя виноватым, радуюсь, когда он приводит двух немцев. Старуха продолжает ругаться, и немцы заговаривают с ней. Через некоторое время мужчина говорит мне, что это этнические немцы, их увезли за Урал, когда началась война, они жили в России сотни лет. Горбачёв разрешает им вернуться в Германию. А сейчас она проклинает нас на старом диалекте, родом в сотни лет. Говорит, потрясающе слышать такую речь. Она молится, чтобы вороны прилетели и выклевали наши глаза. Надеется, что черви пожрут нашу плоть. Хочет, чтобы наши души горели в аду. Смотрю на её сморщенное лицо, сколько бы лет коммунисты не вытравливали веру в Церковь, интересно узнать, что религия вполне себе жива и здравствует.

На то, чтобы получить билеты уходит три часа, хотя передо мной всего два человека. Три часа разглядываю ведьму. В конце она гладит меня по руке и кормит яблоками. Мой поезд уходит завтра, и я ухожу с вокзала, чтобы оглядеться. Отели слишком дорогие, переночую здесь, сую рюкзак в шкафчик, покупаю карту города, иду наружу и оказываюсь в тридцатых. Открытые грузовики подвозят светловолосых голубоглазых солдат, те спрыгивают на землю и бегут мимо меня вглубь здания. Первое, что я замечаю после солдат, мы перед Белорусским, огромным вокзалом, но рядом нет ни магазинов, ни киосков. В витрине единственного магазина в пределах видимости лежат круги сыра. Я хочу есть, иду туда. Внутри одни женщины, разве что нет счастья на лицах, как у той огуречной девушки из Сибири. Черты лица суровые, губы опущены, таких много в больших китайских городах. Тут нет китайской спешки и суеты, только тишина и хлеб на прилавке. Хлеб и сыр меня вполне устроят. Жду своей очереди, тыкаю пальцем, у кассы достаю рубли. Нацистская продавщица орёт на меня перед всей толпой. Лежит блокнот и карандаши, она говорит, мол, пиши. Может, еду дают по карточкам. Хуй знает. Снова показываю, снова шлют на хуй. Ухожу на хуй.

По карте иду на Красную Площадь. Широкие улицы, большие тротуары. Холодно. Здания вдоль дороги похожи на учреждения, но там наверно приятно и тепло. Сложно сказать, насколько ты приспособлен к жизни, когда оказываешься в новом месте, если пытаешься совместить реальность и свои представления, но Москва — это вообще. Если бы я сошёл с поезда и не знал, где я, я бы всё понял по атмосфере. Иду дальше, перехожу через дорогу, оборачиваюсь на пронзительный свисток, вижу полицейского, он кричит и машет мне вернуться на тротуар. Следит, чтобы я ошёл. Честная старая дорога до Красной Площади, я ищу магазин, где можно было бы купить еды, ни одного нет. Что угодно. Кастрюлю борща или плитку шоколада. Неважно. Я не привередливый.

Дохожу до Красной Площади, вижу Кремль, представляю Сталина на балкончике, он смотрит, как мимо маршируют войска, празднуют победу над Гитлером. Вон широкая колонна людей стоит, чтобы увидеть Ленина, который лежит в Мавзолее. Их тысячи, терпеливо ждут. Собор Василия Блаженного тоже на месте, в реальности куда более впечатляющий. Прислоняюсь к ограде, впитываю впечатления.

Забавное ощущение, заставляет осознать, насколько же Вторая Мировая Война и последующая политика Холодной Войны повлияли на мою жизнь. Я видел Мао, жалко упускать Ленина, но очередь не движется. У меня нет времени. Я иду в Собор, там маленькие помещения, покрытые рисунками, настоящие пещеры. Здесь другая страна, древняя, ортодоксальная. Я мало что знаю об этой России.

Когда я ухожу, ещё холодает, я иду к блоку зданий поблизости, он оказывается большой торговой галереей. Там много стекла, задерживает погоду снаружи, пускает свет внутрь, плиты на полу — дорогие и чистые. Магазины забиты консервированными фруктами и прочими консервами, целые комнаты отведены под шоколад, разложенный в башни, хорошая одежда и этнические ларьки для туристов. Прикол в том, что туристов я как раз не вижу. Тут тепло, я гуляю, убиваю время. Я ещё ничего не потратил, тут вполне загребут за обмен десяти долларов, и пачка рублей жжёт карман. Не могу поменять их обратно, это уже чёрный рынок, но и здесь покупать ничего не хочется, разве что еды. Беру шоколад и кексы, иду дальше. Людей немало, не могу понять, кто они, может, сюда ходят в основном партийные функционеры, как в Магазины Дружбы в Китае. Тут продаются предметы роскоши, вряд ли простые россияне могут себе их позволить.