Человеческий панк - Джон Кинг

Пока мы ехали, он начал в блокноте рисовать картинку, стрелочки по всему листу к квадратикам с надписями «РАЙ» и «АД». Чёрные чернила на белой бумаге, и в треугольниках он написал «ЖЁЛТЫЙ, КРАСНЫЙ, ГОЛУБОЙ, ЗЕЛЁНЫЙ». Я так и не понял, что это значит. Может, ничего. Он закрывал рот рукой и шептал, что везде жучки, нас подслушивают, но если ты знаешь волшебное слово, то можешь перевернуть эффект этих жучков, будешь слышать голоса, летящие через нас, подслушивать радиоволны, снова спрашивал меня, почему Тэтчер защищает маньяков, извращенцев и массовых убийц, почему им дают убежище и новую жизнь, в конце концов начал говорить так громко, что Тони его услышал. Смайлз пытался подключить меня, говорил, я могу услышать правду, если захочу, если буду внимательно слушать, сделаю, как он мне объяснит. Тяжёлый момент, как мы ехали в больницу, бродили там, пытались разобраться, как его туда положить, говорили с врачом, который объяснил нам положение, вернулись в машину, сидели там и пытались убедить Смайлза пойти с нами. И три часа уговаривали его добровольно пойти на лечение.

Безумие Смайлза накрывает меня, когда я пытаюсь поудобнее устроиться на полу вокзала, рядом со мной храпит мужик, ему снится новая жизнь на Западе. А моё путешествие скоро закончится, и вновь оживёт в памяти дорога из аэропорта до лечебницы. Мы сделали то, что считали нужным. Я был просто его другом, я не видел других вариантов. Мы думали, профессионалы смогут ему помочь. Они пробовали разные препараты, на химическом уровне ковырялись в его мозгах. Врачи были честными, и когда я приходил навестить его в следующие месяцы, мы сидели у телевизора в разваливающемся здании государственной медслужбы, одноэтажный дом, довоенная постройка, и он выдавал настоящие перлы, заставлял меня испытывать стыд. Ничего не изменилось, но за ним хотя бы присматривали.

Смайлз сказал, он стал для окружающих духом свободы и превосходства, что он пал на глубокое дно и поднялся к вершинам. Мы сидели в углу, слушали вечерние новости, выступала Тэтчер, лицо подсвечено студийными прожекторами, я смотрел на Смайлза, начал насвистывать мелодию из песни Fun Boy Three, «The Lunatics Have Taken Over The Asylum», он засмеялся, оторвался от истории про Мао, как он бегал за шлюхой, и начал повторять слова, стучать пальцами по ручкам кресла. Перед нами пожилая женщина и пацан играли в теннис, он переключился на ClashyeBCKyio «What’s My Name» — «Я пытался устроиться в теннисный клуб, на двери висел знак, МЕСТ БОЛЬШЕ НЕТ, меня приняли копы за драку на дороге, и судья даже не знал, как меня зовут» — и вдруг он разозлился, сказал, это худшее оскорбление, когда люди не знают твоё ёбаное имя. И спросил, помню ли я, как нас бросили в канал, только потому, что мы были безымянными панками, рисунками с обложки «Sun». Прямо как «Gotcha», где та же газета опошлила смерть сотен аргентинцев. Он задрожал, перестал петь, сказал, мол, представь, запертые люди, и корабль тонет. И плюнул в экран телевизора. Он знал, что происходит. И поэтому мы сдали его врачам.

Пришлось поискать поезд Москва-Варшава, зато он полупустой, и я еду один в купе, весь день смотрю, как медленно проплывает за окном Россия, остановки, разгон, совсем не как поездка из Пекина. Ночью я залезаю на верхнюю полку. Вагона-ресторана нету, и я всё время думаю о еде, засыпаю с трудом, хотя после вчерашней ночи ужасно измучен. Люди заходят и садятся, курят, и разговаривают, и сходят ещё затемно. Рано просыпаюсь, снаружи идёт дождь, мы снова останавливаемся, земля зелёная и плоская, сверху лежит крышка низких серых облаков, горизонт — тощий жёлтый пластик, воткнутый для декорации. Холодный воздух разгоняет тяжёлый запах пота и пепла. Напротив останавливается электричка, она идёт в другую сторону. Забита, все смотрят на меня, сотни пар глаз разглядывают чужака. Показываю им язык. Мальчишка говорит что-то и показывает на меня. Люди смеются. Старик машет рукой. Изображаю обезьяну, чешу подмышками, прыгаю. Обезьяна в зоопарке. Люди снова смеются, женщина с красными волосами подмигивает. Электричка трогается, исчезает, а мы стоим ещё час. Контролёр говорит, мы в Литве, наверно, на этих полях дрались фашисты с коммунистами. Хочу сказать, что мы посреди нигде, но это слишком просто. Всё где-то. У людей в электричке есть семьи, друзья, работа, история, культура. До границы я гуляю по поезду, нахожу старуху, она собирается сходить, сую ей в руки рубли, показываю на рот. Хорошие деньги бросать на ветер ни к чему.

Русские и польские пограничники по очереди проверяют мой билет, паспорт и визу. В Варшаве город разворачивается вокруг открытых платформ, послевоенные здания, поляки оказались зажаты между левыми и правыми, Западом и Востоком. Хожу по площади перед вокзалом, ищу еду.

На улицах пусто, еды нет, да и польских денег у меня тоже нет. Надо искать поезд, а то у меня кончится виза, жаль терять возможность посмотреть Варшаву, в детстве я видел по телеку её сожжённой, картины гетто, груды тел в Треб-линке, оскаленные черепа, потом мне снились кошмары, евреи, цыгане, другие. Иду по туннелю, чистые продезинфицированные стены, а потом три фигуры заслоняют свет с другого конца, я понимаю, почему тут нет ни разбитых бутылок, ни граффити. Трое полицейских идут ко мне, похожи на военных, машут руками, челюсти выставлены вперёд, глаза смотрят прямо, длинные ноги стучат по асфальту в коммунистической версии нацистского марша. Выражения на лицах нет, три машины печатают шаг. Прижимаюсь к стене, чтобы меня не затоптали насмерть, смотрю, как они исчезают за поворотом. Возвращаюсь на платформу, сижу на лавке, втягиваю холодный воздух, жду стука колёс. Может, сегодня воскресенье. Берлинский поезд забит, но я нахожу уголок в конце вагона, пытаюсь поспать до границы Восточной Германии, где поляки и немцы снова проверяют у меня документы. Люди выходят, и я сижу в купе, пока полиция патрулирует коридор. Окончательно просыпаюсь, когда мы въезжаем в Восточный Берлин, силуэты домов — серые квадраты на чёрном фоне, город-призрак, мрачные улицы, только фонари светят, поезд тормозит, останавливается, я сажусь в метро на Фридрих-штрассе, стою на платформе, полночь, в наушниках «Gates Of The West» с пластинки Clash «Cost Of Living». Хочется смеяться. Детские игры. Так и сижу на платформе, усталый, грязный, голодный, грустный, счастливый, мне плевать, что на меня смотрит вооружённая полиция. В воздухе напряжение, люди вокруг нервничают, знают, что это конец, начало, надеются, что их не задержат здесь, что удастся спокойно выехать на Запад.

Поезд в Западный Берлин только что не перетянут скотчем. Он дребезжит вдоль платформы, где столпились мы, остальной вокзал пуст. Поезд останавливается, двери закрыты. Водитель ждёт официальной отмашки. Люди потеют, глаза бегают: чёрт, почему задержка, может, что-то случилось; и когда двери открываются, все вваливаются внутрь, образуется давка. Я встаю у дверей с другой стороны, и через пару минут мы заперты, поезд встряхивает, удар, колёса скрипят по рельсам. Плеер шумит, но хотя бы приглушает грохот вагонов, и я затыкаю уши, прижимаюсь лицом к стеклу, вижу камни Востока, дома становятся чище, квартиры прячутся в темноте, мерцание света, горят костры, призраки войны, эта часть Берлина — темная и могучая. Свет ловит мой взгляд, я поворачиваюсь за ним на Запад, странно это говорить, но Западный Берлин сияет, как будто его подожгли, тысячи огней освещают небо, и хотя это красиво, у восточной части города есть свои достоинства, город холодный, но могучий, я понимаю, как спокойны коммунистические города по ночам, от Китая до Восточного Берлина. Все тянут шеи, чтобы увидеть Западный Берлин, у меня лучшая позиция, и поезд подъезжает к Берлинской Стене, пересекает её, вагоны проплывают над ничейной территорией, освещенной прожекторами, контрольные вышки вдоль стен, с восточной стороны — больше солдат, большая собака на цепи сидит и смотрит на поезд, свет такой яркий, что слепит меня, земля на ничейной территории почти жёлтая, и если бы прополз паук, его бы сразу заметили. Я понимаю, почему люди тут такие нервные. Это научная фантастика, поделенный пополам город и континент. Этот вид Берлинской Стены останется у меня в памяти навсегда.