Главная роль - Павел Смолин

сиятельству Барятинскому говорили-с, — принялся перечислять Андреич. — Его сиятельству Оболенскому, его сиятельству Кочубею, его высокопревосходительству генералу-майору Курбатову.

— Евгению Николаевичу Волкову? — заметил я недостачу «ВИПов».

— На гауптвахте он, вместе с пятью казаками, — поведал Андреич. — За халатность судить будут.

Стрелочников нашли и без меня, а теперь нужно собирать оставшихся и снимать с себя подозрения.

— А ты откуда знаешь? — спросил я Андреича.

Может уже и этого подговорили меня на неосторожные движения спровоцировать?

— Остап подслушал, — развел он руками.

И этого тоже подговорили? Ноги слабеют, и это нифига не от качки. Ладно, разберемся — все равно «планерку» собирать.

— Передай всем тобой упомянутым, чтобы через пятнадцать минут собрались в кают-компании. Кликни и вице-адмирала Басарагина, попросив его взять политические карты Азии и мира. Без меня попроси не разворачивать. Василия Николаевича Курбатова попроси прийти последним, через минуту после меня.

— Слушаюсь, Георгий Александрович! — поклонился Андреич и пошел выполнять приказ.

Слова Шевича — это просто слова. На долгой дистанции они растеряют опасность — не станет же Александр III и его женушка влезать в порядок наследования из-за ПОДОЗРЕНИЙ? В теории-то могут, но я же теперь их единственный взрослый сын, а это даже для элиты элит что-то да значит. Александр с большей охотой передаст трон прямому потомку — мне, чем потомству своих братьев, дядьёв и прочим Романовым. Может захотеть передать второму прямому наследнику — маленькому Мише, но в 94 году, когда Александр умрет, Миша будет еще подростком. Но конкретно здесь и сейчас слова Шевича могут связать меня по рукам и ногам — упрутся «ВИПы», со всем почетом запрут меня в каюте и будут плясать под дудку Дмитрия Егоровича под предлогом «ожидания указаний из столицы». Момент будет бездарно похерен, и Империя прямой дорогой попрет туда же — к русско-японской войне. И мне тогда придется жопу рвать, чтобы этот «полезный» конфликт выиграть, не став мировым посмешищем. И еще один момент: возвращаться в Петербург почетным пленником высокородной свиты и возвращаться с блестящей дипломатической победой, с прижатой к ногтю свитой — две огромные разницы, которую пауки из Питерской банки заметят и сделают выводы.

Сходив к себе и переодевшись с помощью Федора, я посмотрел в иллюминатор — в порт набивались одетые в белые одежды японцы, припаркованные в бухте корабли приспустили знамена. Японцы объявили национальный траур, а значит Император Муцухито уже должен быть в пути. К его возвращению мне нужно сделать так, чтобы хреновы соратнички позволили нам душевно поговорить часик-другой, потому что я им совсем не доверяю. Прямая измена — дело сомнительное, но в эти времена ее критерии расплывчаты. Так, например, союзным странам принято приоткрывать «внутреннюю кухню». Кроме того, для львиной доли дворян дворяне даже вражеской, находящейся с Россией в непосредственной войне, страны гораздо ближе собственных простолюдинов-соотечественников. А еще здесь активно верят на слово, и в большинстве случаев это не приводит к негативным последствиям. Но если какой-нибудь Оболенский, любитель заложить за воротник и покурить опиума, расслабится в компании какого-нибудь англичанина и перескажет ему мой разговор с Муцухито? Совершенно без задней мысли, без выгоды для себя, просто из классовой солидарности и на правах байки? Тут же жопа мира, ну какое до нее дело этому замечательному британцу?

Тот потом побежит в посольство — англичане первые додумались до строительства национального государства с национальными интересами — и через пару дней в Лондоне все уже будут знать о моих планах и примутся их давить в зародыше.

В каюту вошел Андреич:

— Георгий Александрович, все обещали быть.

— Спасибо, Андреич, — поблагодарил я.

— Рад стараться! — привычно ответил он. — Каюта Николая Александровича…

— Останется пуста до конца путешествия, — перебил я, сразу же поняв суть. — Я привык к этой.

— Слушаюсь, Георгий Александрович, — поклонился камердинер и помялся с ноги на ногу.

— Андреич, мы с тобой шестнадцатый год знакомы, — напомнил я. — Если есть что сказать — сейчас и в будущем — я прямо запрещаю тебе мяться и тянуть время. Если есть что сказать — просто говори.

— Слушаюсь, Георгий Александрович! — подобрался старик. — Мы, ваши преданные слуги, готовы уступить должности тем, кто достоин вашего нынешнего положения!

Тут что, за старшими братьями простолюдины донашивают одежду, а аристократия — прислугу? И непросто эти слова камердинеру дались — опять глаза на мокром месте.

— У меня есть камердинер, три лакея, гардеробщик, рейткнехт, писарь и секретарь, — перечислил я. — Недостающих повелеваю набрать из оставшихся без хозяина. Что делать с лишними… — я подумал и развел руками. — Что предложишь?

— Отправить кораблем в Петербург, Георгий Александрович, — ловко переложил ответственность Андреич.

Правильно — я что, с лакеями должен лично возиться? В столице таких «двор» быстро расхватает — самому цесаревичу служил, значит кадр ценный. Сами слуги такое «понижение» воспримут болезненно, но мне все равно — и не потому, что лакей не человек, а быдло, а потому что большая часть моих подданных питается хлебом с лебедой, и это когда урожай хороший.

— Георгий Александрович, я за вас костьми лягу! — плюхнулся на колени Андреич.

— Ты же пожилой, колени поди ноют, — стало мне жалко старика. — Зачем ты на них падаешь? Если нужно — опускайся аккуратно. Но мне не нужно. А тебе?

— Про это сказать и хотел! — закивал Андреич. — Сами велели прямо говорить, — на всякий случай подстраховался.

Время еще оставалось, поэтому я решил послушать — не просто же так он этот разговор завел.

— Значит садись нормально и говори, — указал я ему на диван.

— Слушаюсь! — камердинер поменял позицию, я устроился в кресле. — Вы, Георгий Александрович, голова.

Я согласно кивнул — голова имеется.

— Но так не делают! — продолжил он, заламывая руки. — Негоже из матросов да казаков прислугу набирать — этого не одобрят!

— Пока Его Императорское Величество не скажет мне об этом лично, я не вижу смысла что-то менять, — пожал я плечами.

— И не только в Остапе да двуперстом дело! — продолжил Андреич. — Вы ранга не чувствуете, Георгий Александрович.

Не чувствую, спору нет — в мои времена «чувство ранга» стало строго добровольным, применялось как инструмент карьерного роста. Был у моего отца знакомый, так он в конце девяностых две спутниковые тарелки купил. Себе оставил поменьше, а