Арена - Никки Каллен

— У тебя мировецкая бабушка, она совсем не бабушка, — а это ещё вечер, когда они после мыли на кухне посуду, целую гору, — «чёрт возьми, — сказал Снег за секунду до хвалы бабушке, — этот торт будто взорвался, а не готовился»; «а ты что хотел, — сказал Макс, — торты, они такие, занимают много тарелок, не дай бог, что-то перемешается; кулинария — та же алхимия, занимательная, с взрывами и без».

— А что с твоей?

— У меня их две; да не, они нормальные, но просто бабушки: пекут пирожки, ругают родителей за то, что те распускают нас, ездят на свои дачи, сажают там помидоры «бычье сердце», и потом на полгода разговоров только об этом «сердце», как их закручивать в банки, с уксусом или без, читают Бенцони…

— Ад. Нет ничего хуже слова «огород».

— Ага. Особенно в городе; ну ехали бы в деревню, поднимали бы сельское хозяйство, — проворчал Снег, — я бы хотел чудную бабушку, о которой можно рассказывать своим внукам: например, курила бы она трубку и носила голубые корсеты…

— …подвязки, и ещё пела бы в ванной «Кармен».

— О да! Вот о твоей бабушке можно рассказывать часами — она и на бабушку-то не тянет — холодная светская красавица…

— … Иоланта, Раймонда. Знаешь, самое классное в том, что я действительно могу о ней рассказывать часами, я горжусь, что она моя бабушка — именно такая; она научила меня всему: от умения завязывать галстук двадцатью способами и езды на велосипеде до бешеной гордости и ответственности за то, что я Дюран де Моранжа. Я никогда не смогу предать или струсить, не смогу лгать, пусть не людям — Богу, не смогу разочароваться в Боге, что бы ни делала со мной жизнь. Иногда я чувствую, что совсем мне не хочется быть Моранжа, а хочется просто чаю, и вообще, что-то со мной не так, какой из меня Моранжа, я ведь люблю всё делать своими руками, люблю людей, а Моранжа людей не любят… Зато у тебя классные родители — о таких тоже можно рассказывать внукам.

— Да, моим можно и внуков доверить, они слепят из ребёнка что-нибудь необыкновенное и будут уверены, что ребёнок такой и должен быть — необыкновенный, в берете с пером, хотя все вокруг в кепках «Пума»; необыкновенное для них — норма. Странно, почему многие родители не осознают, насколько мы на них будем похожи? почему они не думают об этом, почему не становятся лучше, интереснее, загадочнее? Ведь воспитание ребёнка — это то же самое, что влюбление в себя: тебе же хочется быть чем-то прекрасным, чтобы тебя полюбили? Разве ребёнок не заслуживает любви к своим родителям? Я, конечно, напрягаюсь из-за отца — но это потому, что он говорит правду; а вот всех остальных обожаю; правда, я люблю порядок, но так, знаешь, платонически, потому что ему не научен; вроде как кто-то говорит: вот бы здорово знать латынь и английский, но не имеет способности к иностранным языкам.

Макс засмеялся. Действительно, Снег внёс в замок на горе какой-то девчоночий хаос: не мыл за собой посуду, пока Макс не скажет: «моем посуду», — «о, моем, точно»; бросал вещи куда попало — куртки, рубашки висели криво на спинках кресел, а Снег не замечал; и не замечал открытых книг на полу, тарелок с печеньем на стульях, разбросанных везде нот…

— А ты бы каких хотел родителей?

— Никаких, — сказал Макс, — мне бабушки хватает, серьёзно. Она мне и папа, и мама, и бабушка, и старшая сестра.

— В городке говорят, что твои родители — это брат и сестра, — Снег покраснел; эту историю он слышал совсем в раннем детстве, причём в его семье об этом не говорили, говорили в других, в которых сейчас обсуждают за ужином и раннюю беременность его сестры Капельки, а раньше — историю об алых парусах, а потом всё выплёскивается во дворы, как вода после стирки, в головы детей, которые ничего не понимают, но запоминают, как это надо рассказать другим: с презрением или завистью.

— Я думал об этом, — неожиданно ответил Макс, Снег-то был готов, что он кинет в него сейчас чем-то тяжёлым и попадёт, ведь Моранжа участвовали в рыцарских турнирах и побеждали, а Макс просто перестал тереть миску, в которой тесто успело засохнуть, — думал-думал и решил, что это не моё дело. Это их дело: если это для них важно, значит пусть они и думают — брат и сестра, бабушка, ещё кто-нибудь, кому важно. А мне — нет. То, кто мой отец, совершенно ничего не меняет в моей жизни: я стану от этого хуже писать или слышать или впаду в отчаяние. Нет. Поэтому я перестал думать о родителях. Ведь они обо мне не думают. Обо мне думает бабушка — и я думаю о ней. Вот и всё. Просто, как апельсин. Слава богу, что я последний из Моранжа, а не наследник престола.

Они стали похожи на братьев, которые были разлучены в раннем детстве: один попал в семью королей, жадных, жестоких, утопающих в роскоши, и стал их единственной слабостью и надеждой на царство Божье, другой — в семью бродячих циркачей, добрых и весёлых, нищих и пёстрых; ходил по канату, пел песни, а потом устроил революцию; Тутти и Суок; одинаково двигались, одевались, улыбались, смотрели на что-то интересное за окном и на людей; только смеялись по-разному: у Макса слышалось ехидное тихое «хи-хи», как у мышонка Джерри в старом мультике, а Снег смеялся во весь голос, дрыгая конечностями, вроде: «ой, щас помру!» В день, когда мир развалился, они сидели в библиотеке, это был центр Вселенной, штаб наполеоновской армии, а по полу были разложены записи Макса и старинные манускрипты с полок о Братстве Волка; Снег читал их и подбирал музыку, Макс писал сценарий — они решили сделать фильм. На рояле стояли чашки с горячим шоколадом, три, — одну нужно отнести бабушке; Снег уже собирался идти, он давно делал по дому всё, что делал Макс, поставил их чашки с Максом на рояль, прямо на лак, и тут Макса озарило. «Давай сделаем шоколадные кексики!» «о господи, — сказал Снег, — я думал, ты придумал конец»; Максу всё не удавалось поймать конец истории: умрёт ли Франсуа, и как, если да, и что вообще, если нет? Он даже будил Снега по ночам, перед контрольной по алгебре, когда надо было выспаться, рассказывал версии концовок и сам же отвечал: «нет, нет, не то, ты прав, ладно, спи, прости» — и уходил в свою комнату. «Ладно, — сказал Макс, — если не шоколадные кексы, то ничто мне не поможет; шоколадные кексы оправдывают этот мир; и это первое, что я научился готовить. К бабушке на вечер напросимся, она тоже их любит, не сумеет устоять». «Ну давай», — сказал Снег, отнёс шоколад наверх, спустился, а Макс уже носился по кухне и доставал нужные боеприпасы. Они надели фартуки — очень любили друг друга в таком виде, Макс сразу издавал свое контрольное «хи-хи», а Снег с этого «хи-хи» просто орал от смеха; у Макса был синий в красную клетку, а у Снега — красный в зелёную. «Как бабушка?» «сидит, смотрит книги по искусству, выбирает картину для вышивки, кажется, это будет Вермеер, та, где служанка у окна наливает молоко из кувшина». Снег уже замесил тесто, удивляясь сам себе, он готовит с Максом Дюраном кексы и пишет к его рассказу музыку; туг в дверь постучали. Это было так странно, что Макс и Снег сразу поняли, миру пришёл конец, в мир пришла третья мировая война.

— Это почтальон? Наверное, это почтальон, — сказал Снег. Он услышал, как бьётся сердце Макса, а Макс услышал его сердце. Кроме Снега и священника, на вершину холма никто не поднимался в последние пять лет. А для священника не время.