Диктатура пролетариата - Олаф Брок

Но из-за цензуры пропадала и более ценная информация. От одной фирмы, издавшей ряд биографий видных людей, у меня есть сведения о судьбе биографии Потебни, одного из самых известных и оригинальных языковедов прежней России. Рассказывая о его школе и направлении, автор упоминал Канта, Гербарта, Штейнталя и других. Но этого цензура не потерпела. Философия опасна, идеалистическая философия подобна чуме – было вычеркнуто всё связанное с этими именами, с Шеллингом, даже с Огюстом Контом – последнее говорит многое о трактовке цензором своего собственного, коммунистического идейного направления.

Долгое время не хотели публиковать автобиографию историка и этнографа Костомарова, скончавшегося в 1885 году. Дело в том, что известный украинец был человеком религиозным, в связи с чем его воззрения были не по нраву власть имущим. Наконец согласие на печать – для приличия, если можно так сказать, – всё-таки дали, но только в 300 экземплярах, и, чтобы предотвратить мошенничество, экземпляры пронумеровали. В качестве относительного сравнения можно представить, как если бы в Норвегии издали какую-нибудь книгу, скажем, в четырёх-пяти, или, учитывая число нашей интеллигенции, в 20–25 экземплярах, каждый из которых для контроля снабжён собственным номером.

Что касается идейного содержания книг, бедные цензоры вынуждены сталкиваться с множеством щекотливых вопросов – многие из них проще и безопаснее всего решить, полностью запретив книгу. Именно это и случилось с работой «Корабль», содержавшей своеобразный материал, касающийся легенд о секте хлыстов времён императрицы Елизаветы, легенд о том, что первой «крёстной матерью» секты была именно дочь Петра Великого, и др. Конечно, материал был чисто исторический, но содержание было слишком «мистическим», и работу не издали. Один мой молодой друг написал научный труд об известном современном российском поэте Анне Ахматовой, о её стиле и др. Поскольку в творчестве поэта есть религиозные мотивы, то в содержании и характере цитат, естественно, было много «религиозного», в связи с чем цензор запретил работу. Однако цензора сменили, новый оказался более интеллигентным человеком, мой друг объяснил ему, что дело было всего лишь в цитатах из незапрещённых стихотворений, и работа прошла-таки сквозь чистилище.

Сложнее обстоит дело с вопросами, касающимися современного интеллектуального мышления. Мне известно, что теории Эйнштейна долго ставили коммунистическую цензуру в затруднительное положение – были ли эти теории опасны для истинного и правильного мировоззрения? Мой друг, философ из Института красной профессуры, наивно ответил мне, что сомнения на этот счёт действительно были, но с тем большей радостью он рассказывал о том, что теперь проблема решена, идеи Эйнштейна сочли безобидными и у них «даже появился специалист в этой области».

В высшей степени неприятной проблемой была работа Бергсона о длительности и одновременности. Долгое время её не хотели печатать, но в конце концов нашли компромисс – позволили работе выйти, но ограниченным тиражом, чтобы бацилла не попала в слишком большое число несведущих или слабых душ. Долгое время невозможно было напечатать Шпенглера. Но потом возникла мысль предложить предисловие, и это помогло. Опасного мыслителя напечатали – однако, насколько мне удалось выяснить, сильно ограниченным тиражом.

Этот приём с предисловием, где делают оговорки и выражают полное несогласие с содержанием книги, – все должны правильно понимать издателей и редакторов и не думать, что те разделяют опасные идеи или занимаются их пропагандой, – в целом нередко помогает. Передо мной лежит небольшая работа «Актуальная бесконечность» (Зенона Элейского и Георга Кантора). Подробное описание темы я уступлю математикам. Достаточно того, что цензура посчитала работу слишком опасной для научного здоровья Советской республики и книгу не выпустили. После переговоров профессор, занимавшийся редактурой, соблаговолил составить предисловие, содержащее следующие строки: «Трансфинитная арифметика явилась новой ветвью математики и, таким образом, расширила область, доступную человеческой мысли. Хотя сам писатель посчитал возможным пользоваться ею в силу неких принципов из рода метафизики и теологии, с точки зрения математики это было бы неправильно». Под таким соусом работу пропустили; как мне сказали, «еле-еле», – цензор счёл процитированную оговорку очень бледной.

Даже когда речь шла об издании Платона, выпускающей книгу фирме пришлось много торговаться с цензурой, чтобы добиться разрешения на публикацию, поскольку великий античный мыслитель проповедует теории об обществе, которые не могут быть почерпнуты из трудов Маркса. В итоге стороны сошлись на подобающем предисловии. По обыкновению предисловие, как известно, помещают в первом томе, однако, поскольку вопрос касался писателя с уважаемым именем, добродушный цензор согласился на дополнительную поблажку. Так как неприемлемые теории появлялись только в последнем томе, он пошёл на то, чтобы и предисловие к изданию помещалось там же. Relata refero.

В то же время страх советского государства получить плохую репутацию среди интеллектуалов презренного, буржуазного, капиталистического общества может изменять строгую линию поведения цензоров. Приведу пример, касающийся одного из моих знакомых, имеющих отношение к издательской сфере. Он раздобыл научно-популярное сочинение одного российского исследователя из Института Пастера, в котором, насколько я помню, говорится что-то о современных экспериментах, касающихся продления жизни. Для любой частной фирмы это лакомый кусочек, обещающий хоть какой-то успех в эти бедные времена. Работу перевели, напечатали, отдали цензору, и издатель уже решил, что всё пройдёт гладко. Однако прошли месяцы, после чего работу вернули, да в таком виде, что отпало всякое желание её публиковать. Издатель пошёл к главному цензору и заявил, что вынужден написать автору и сообщить, что он отказывается издавать сочинение «по причине цензуры». Однако это произвело бы малоприятное впечатление за границей (возразил цензор), издатель не должен писать такое. Тогда последний достал исправленный цензурой экземпляр и спросил главного цензора, взял бы он на себя ответственность издать работу другого человека в подобной форме. В результате цензура, чтобы избежать «неблагоприятного впечатления» за границей, пересмотрела собственную правку – однако на эту новую правку ушли дополнительные месяцы.

Но теперь, когда какая-нибудь работа уже прошла сквозь превентивные меры и недоверие цензуры и всюду были получены необходимые разрешения, возникает ещё одна трудность, заключающаяся в том, что книжные фирмы время от времени подвергаются «политическому контролю» со стороны Государственного политического управления (ГПУ). Вообще в России, как нынешнего времени, так и минувшего, можно увидеть так хорошо известную игру различных властей, которые действуют в одной и той же области, каждая исходя из своей компетенции, не имея над собой общего, главного начальства, и, что самое главное, без того ориентира в виде культуры, здравого смысла, внимания к всеобщему благосостоянию, свободы духа и простых приличий, которые, однако, в целом преобладают у нас на Западе – по крайней мере, пока поборники методов русского коммунизма разрозненны. Упомянутый «полицейский контроль» – это аппарат, относящийся не к литературе, а исключительно к полиции, и с лёгкостью останавливающий благодаря своему всемогуществу то, что цензурой было объявлено допустимым. Речь поэтому идёт о том, чтобы раздобыть для книги в буквальном смысле «паспорт» – билет с разрешением на продажу от «полицейского контроля».