Тайнопись - Михаил Гиголашвили

Потом германские новости. Тут уж без калькулятора никак не обойтись: проценты, учетные ставки, надбавки, укорочки, заморочки, минуты, граммы, километры, тарифы, индексы. Одни призывают снизить, другие — повысить, а в бундестаге бушует дискуссия о дыре в бюджете, которую тут же решили заткнуть за счет пенсий и пособий. Это как с погодой: пошла безработица вверх — тут же вспоминают гастарбайтеров, пора гнать их взашей, а о том, как афера доктора Шнайдера (который миллиарды спер), на экономике отразилась — ни слова, потому что свой человек, немец, ему вроде можно. Лопнула прореха в бюджете — жди передач о переселенцах-захребетниках, о расследовании же по делу фирмы «Отто», десятилетиями печатавшей фальшивые деньги — молчок, т. к. свои, родные. Рецессия усилилась — ответ ясен: эмигрантов много стало, а о миллиардах недоданных в казну налогов — вскользь и с большой неохотой, потому что негоже сор из избы выносить.

В завершение новостей — какие-нибудь казусы вроде того, как лучше говорить — «немецкий турок» или «турецкий немец»; монументалист Христо хочет упаковать в фольгу весь земной шар, у некой порнозвезды какие-то гады ампутировали груди, застрахованные на полмиллиона. Спорт — Шумахер, Беккер. И погода, по хорошо известной тебе схеме: у нас все о' кей, но соседи гадят.

После ампутированных грудей разговор наш принял игривое направление. Я спросил Ханси, не хочет ли он зайти в Роттердаме к одной из тех, с грудями, кто за 50 гульденов дарит полчаса каждому желающему.

— Нет, нет, что ты! — испуганно посмотрел он на меня. — Это ни к чему.

— Что значит — ни к чему? — засмеялся я.

— Нет, зачем, я не хочу.

— Не прикидывайся. К Ёлке же ходишь? У нее, правда, бюст не застрахован, но тоже дорогого стоит.

— Это другое дело, совсем другое, ты ничего не понимаешь! — смутился он подобно многим своим соотечественникам, когда при них заходит речь о чем-нибудь «эдаком». Но тут же расправил плечи: — Эх, вот раньше!.. По три-четыре бабы в день бывало!

— Где это так щедро?.. Ты, случайно, не в гестапо надзирателем работал?.. А?.. Признавайся!

— Какое гестапо?.. Я тогда молодой был совсем. Мы занимались возвращением пленных. Женщин было много, и все они за буханку хлеба делали всё, что угодно. Страшная вещь — голодная женщина, какой бы нации она ни была! Вот тогда я их и повидал, на всю жизнь хватило…

— Чего?..

— Отвращения к ним, — после некоторого молчания ответил он и, не поднимая глаз, полез за пузырьком. — Потом появились американцы, и женщины ушли к ним… Те рассчитывались мылом, консервами, выпивкой, сигаретами… Тогда я возненавидел их еще больше. Все они шлюхи поганые, а моя бывшая жена — первая из них! Как это я раньше не замечал? Старый дурак!

— Как ты мог заметить, если все время у Ёлки торчишь?

— Это не так! — визгливо возразил он.

— Тебя, случаем, твоя бывшая жена не проверяла на верность по методу баварского радио?.. А вот, кстати, еще вопрос того же радио: «Чем пользуется слониха во время менструации?» «Овцой». «Почему?» «Впитывает хорошо и за хвостик вытаскивать удобно!»

Это заставило его опять густо покраснеть.

Вдруг нас начала нагонять мрачная колонна мотоциклистов. Ханси шел под 160, но они неотвратимо приближались. Ему пришлось сойти с левой полосы. Мотоциклисты начали проходить мимо нас. Черные, прямые, неподвижные, сосредоточенные, замкнутые в своем опасном одиночестве, ровно-длинной цепью следуя друг за другом, они на какой-то миг заполнили всё кругом. Моторы странных машин безумно стрекотали, уродливые шлемы заглядывали к нам в окна, руки в перчатках с раструбами делали какие-то знаки. Потом они стали заваливаться на бок, зависать на повороте и постепенно исчезли, как божья угроза.

Я следил за последним из них, когда Ханси забеспокоился — всё время мелькает какой-то «Anvers», не ошиблись ли мы дорогой. Он не успокоился до тех пор, пока не заехал на бензоколонку и не выяснил, что «Anvers» и есть «Antwerpen», только по-бельгийски.

— Сепаратисты! Откуда мне это знать? — начал привычно возмущаться он, а я любовался странной, по-абстрактному пересеченной бельгийской природой, где зелень росла островками, а равнины вдруг уходили круто вниз, превращаясь в ущелья. В общем, как будто пьяный Малевич рисовал (так тебе будет понятнее).

Говорил ли я тебе, кстати, что в Кельне прошла большая экспозиция Малевича?.. Большая и поучительная. Было на что посмотреть и о чем подумать. Там я увидел, как художник, дойдя до черного квадрата и заглянув за него, начинает отступать и идет обратно. Черный квадрат приговорил его. Конечно, для нашего квадратно-гнездового века он — предтеча и пророк, но живопись, на мой взгляд, ему отомстила жестоко.

Представь: последние работы — это плохие копии с работ первых, другими словами, с чего начал, тем и кончил. А между ними — весь тяжкий чертов круг: от импрессионизма — к примитивизму, к символам, знакам, квадрату, кругу, супрематическим черточкам. А потом обратно — к зеленым полям и пейзажам, к портретам в стиле соцреализма с налетом примитивизма, отчего лица на полотнах как бы придурью перекошены.

В уголках всех картин вместо подписи маленький черный квадратик красуется, как точка тления. Жутко было на это смотреть. Думаю, он собой пожертвовал, чтобы другим неповадно было до нигилизма черноты дотрагиваться, потому что тьмы и без художника хоть отбавляй. А макеты его из кубиков очень хороши, и ткани превосходны, а угловато — квадратные чайнички с треугольными чашками просто удивительны. Я долго ходил по залам и мысленно благодарил мастера за смелость и урок.

Мы по кольцевой объехали Антверпен, взяли курс на Бреду и скоро очутились в Голландию. На границе полным ходом шел демонтаж таможни. Домик переделывался, в раскрытые окна было видно, как рабочие красят стены в зеленый цвет. Вообще голландцы любят яркое: фиолетовые здания, розовые мосты, желтые рестораны, бары в оранжевый горошек или кафе в полосочку здесь так же обычны, как в России черные фабрики, грязные дома, серое небо, сизые лица и дороги известного цвета.

— Мы в свободной стране! Голландцы — основатели демократии! — поздравил я Ханси.

— Пираты, воры и разбойники они! — ответил он запальчиво.

Теперь оставалось около сотни километров. Ханси шел стабильно — 160. До самого горизонта — поля. Ни горочки, ни холмика — равнина. Всюду коровы и диковинные бараны, похожие на громадных кроликов с большими, как у спаниелей, ушами. Стекла оранжерей, зеркала цветников и пластик теплиц резали глаза острыми бликами. На крестьянских подворьях — жизнь, всё шевелилось и ползало. Медленно вращались крылья ветряных мельниц.

— Вот откуда к нам нитраты поступают, яды всякие. Огурцы без вкуса, помидоры без цвета, розы без запаха, — бурчал Ханси.

Он ерзал на сидении, проверяя, на месте ли капли, не слишком ли печет солнце через открытый люк машины, надевал и снимал шапочку, ругал негодные указатели, хотя после Бреды уже пошли большие щиты, на которых ясно стояло «Rotterdam».