Тайнопись - Михаил Гиголашвили

Тут опять пошел перезвон и перестук часов, цокот и бубенцы. Гирьки заскользили вниз и вверх. Амурчики затрепыхались, молоточки забили. И начала громко выскакивать кукушка каких-то старинных славянских часов под сусальным золотом.

Франц, заметив мой взгляд, сказал:

— Эти я у Ёлки купил. Отличная машина. Я с детства обожаю часы. Они дают спокойствие. Первые часы мне подарил солдат-американец, когда они нас от немцев освобождали. — (Он кивнул в сторону нахохлившегося Ханси, который даже встал с дивана и прошелся вдоль стены, но промолчал). — Часы были карманные, дешевые, испорченные, но я начал их разбирать… С тех пор и пошло. Всю жизнь сижу в этом тиканье. Как в горячей ванне. Если тиканья нет — я схожу с ума, нервничаю, мне плохо… Ненавижу всё, что мешает мне сидеть тут в покое и слушать бег моих часов!.. — довольно яростно заключил он. — И через каждые четверть часа, заметьте, звон-перезвон! Не могу жить без этого.

— И коку, наверно, нюхаешь! — Ханси вдруг язвительно погрозил ему пальцем. — У вас тут это принято, а, колоться, курить, нюхать?.. (Упоминание о солдате-освободителе ему явно пришлось не по душе и он тоже решил подуксусить свою пилюлю.)

— А что, заметно? — Франц со смехом схватился за свой нос.

— Да, видно, через этот нос много гульденов прошло, или как там ваши деньжата называются, — продолжал наглеть подвыпивший Киса. — Видели сегодня ваш «зоопарк» около вокзала. Вот откуда зараза по всей Европе расползается!

— А правда, Франц, говорят, что у каждого порядочного голландца дома шкатулка с гашишем имеется? — перебил я его, вспомнив одно из первых посещений Амстердама, где в очень порядочной семье на столе, рядом с конфетами, стояла коробочка с гашишем. Тут же дети ели мороженое, старушки пили кофе, а кто-то сворачивал себе косячок, как ни в чем не бывало.

— Конечно, — сказал Франц. — Это высшая форма цивилизации — каждый делает, что он хочет.

— И у тебя есть?

— А как же.

— Покажи.

Франц, не вставая, дотянулся до резного шкафчика, взял с полки коробочку с деревянным голландским башмачком в виде ручки:

— Пожалуйста!

В отделениях лежали кусочки разноцветного гашиша, а в особом отсеке, под хрустальной крышечкой, белел порошок.

Ханси сунулся вперед:

— Что это?

— То самое, — ответил Франц.

— Не может быть! Попробуем? — спрашивал Ханси, то наклоняясь к коробочке, то поднимая на меня свои светлые глаза в розовых ободках.

— А не много ли тебе будет? Ёлка велела смотреть за тобой. Капли, водка, а теперь и кокаин?

— Капли — это просто лекарство. А водки я выпил всего три рюмки.

— Ну смотри, чтоб потом не жаловался.

Антиквар с улыбкой следил за нашим спором, сворачивая трубочки из специальной бумаги. Он аккуратно открыл хрустальную крышку и начал лопаточкой высыпать на стекло стола белые полоски кокаина.

— Осторожнее. Не дуньте и не чихните. Особая поставка, из Сан — Паулу. Там живет моя другая жена. Уже десять лет у меня есть жена в Сан-Паулу, осень и зиму я провожу там. А европеек ненавижу.

И они с Ханси, вспомнившим свою сбежавшую жену, начали обстоятельно ругать европеек, а я следил за тем, как мизантроп Франц споро манипулирует лопаточкой: подсыпает порошок, вытягивает и равняет бугорки — себе подлиннее и пошире, нам покороче и поуже, — и думал о том, что давно уже не боюсь никаких экспериментов, не заглядываю дальше завтрашнего дня и живу, как живется, словно птица небесная или гад ползучий.

Да, европейки — это тебе не наши добрые сердца и мягкие души, которые и пожалеют, и накормят, и выслушают, и понять попытаются. Ты недавно тоже, кстати, об этом спрашивал: какие, мол, они?.. Вот тебе свежий пример: пришел мой друг к одной местной даме (не в первый раз, заметь, связь уже долгая). Всё как будто хорошо, даже потанцевать от полноты чувств решили, вдруг дама начинает скандал: «Не в такт танцуешь!» Конечно, будет не в такт — она, трезвенница, капли в рот не взяла, а он принял триста грамм под ее презрительным взглядом, и у него теперь другой такт в голове. Да и какое это, казалось бы, имеет значение?.. Не на танцплощадке же?.. Если б он в постели в такт не попадал — тогда куда ни шло, можно поскандалить, но так?.. Ладно. Настроение подпорчено.

Сели перекусить — она, вегетарианка, его за жареную курочку пилить принимается: почему-де он принес ее в дом, где мяса не едят, чтоб ей неприятно сделать?.. «Что же мне, в подъезде ее жевать?» — «А это твои проблемы!» Попросил открыть бутылку вина — не разрешает: «Ты уже выпил, тебе хватит!» Хочет музыку поставить — запрещено, голова болит. Дальше — больше. Звонит телефон, она начинает с кем-то флиртовать по-французски. Он сидит полчаса, потом говорит: «Может, хватит?» — «Да как ты смеешь мне разговаривать мешать?.. Диктовать, хватит или не хватит?..» — «Но я же тоже человек? И притом это я у тебя в гостях, а этот и перезвонить может!» — защищается друг. — «Не нравится — уходи!» Он и ушел.

А потом ученые с козлиными бородками удивляются, почему в Европе сумасшедшие дома переполнены, а половина населения от стрессов и одиночества по психотерапевтам бегает. Куда же больше бежать, если мужчины утеряли свои функции и права, а женщины их еще не нашли? (А если нашли — и того хуже: по-своему интерпретировали). Психбольница, тюрьма и бардак — больше и некуда бежать. Кстати, один ученый недавно дал следующий ответ на вопрос, почему подавляющее большинство разводов происходит по инициативе женщин. Потому, оказывается, что женщина менее четко чувствует грань между сексом и любовью и часто одно принимает за другое. Или хочет принимать. И поэтому чаще ошибается. Вот такая версия вечного вопроса, как тебе нравится?

Закончив работу, Франц поинтересовался:

— Ну, кто первый?

— Ты, — ответил Ханси боязливо.

Тогда антиквар вставил трубочку в ноздрю, пригнулся к столу и одним долгим вдохом виртуозно втянул весь длинный бугорок порошка.

Теперь пришла моя очередь.

Несколько секунд казалось, что ничего не изменилось. Но постепенно мир стал наполняться непонятными звуками. Щелчки маятников тянулись и изгибались. Какие-то высокие, скребущие звуки, похожие на электронную музыку, разнеслись с гудением по комнате, стали кружить вокруг моей головы, жужжать и биться, как шмели. Начал судорожно зевать камин. Послышался тягучий скрип досок, словно великан ходит неподалеку. Звуки часовых молоточков, превращаясь в капли, падали упругими щелчками на пол и катились по нему сухими горошинами. Блики на паркете были подобны медузам, они сливались в лужицы и распадались на зыбкие островки. Стало слышно, как громко дышит Ханси, и мне вдруг показалось, что один его глаз начал вытекать, а другой, похожий на чашку, внимательно глядит мне прямо в душу.

Зашумело в ушах, сквозь скрежет прорвались чьи-то вопли. Звуки стали скрипучими, странно-визгливыми, тиканье вдруг заспешило, заторопилось, часы побежали быстрей и быстрей, застучали молоточки, затрещали крыльями амуры, заерзали гирьки, зазвенели бубенцы. Глаз — чашка стал надвигаться, и вот я лечу в черной гулкой трубе, среди разноцветных шаров, которые с металлическим грохотом, как в кегельбане, мчатся вокруг меня, обгоняя или отставая. И я сам на бешеной скорости со свистом проношусь мимо других таких же шаров, а где-то впереди брезжит яркий свет, как в дуле ружья, если смотреть в него на солнце.