Когда все кончилось - Давид Бергельсон

Он перестал бывать в предместье…

Вернувшись как-то вечером с Лебедянского скотного двора, где в течение двух дней производилась перепись новых голов скота, Шмулик нашел двери комнаты Миреле запертыми.

Он постоял некоторое время у дверей, постучал, подождал немного и опять постучал. Ответа не было. Он стал шагать по столовой и кабинету, время от времени останавливаясь у окна и поглядывая на хмурое небо. Вспоминалось, что Миреле ни разу с ним не заговорила за последние две недели; что белье, которое он носит, совсем загрязнилось, и давно уже пора было вынуть себе чистое из шкафа, находящегося в комнате Миреле; что отношение жены к нему с каждым днем ухудшается, а он, Шмулик, совершенно против этого бессилен.

Когда стемнело, он обошел дом со всех сторон и подкрался к выходящим в сад окнам комнаты Миреле. В саду было мокро; лил косой осенний дождик, подгоняемый ветром, и вишневые деревья качались под дождем, тихо на что-то пеняя. В углу сада росли стройной вереницей старые тополи; они клонились верхушками в сторону ветра и грустно кивали на облачный край неба, откуда ветер нагонял тучи; «Вот оттуда… оттуда идет беда…»

Ставни комнаты были заперты изнутри, и сквозь щели пробивался тонкою полоской свет лампы, — видно, она не спала.

Он вернулся к себе в кабинет, лег на диван, но заснуть не мог, и в бессильной тоске скреб клеенку дивана:

— Эх, погибла, видно, жизнь… погибла…

В конце концов он заснул, не раздеваясь, и проснулся около часа ночи; в комнате Миреле был еще свет; снова задремал и очнулся уже утром, когда служанка мыла полы, а в окно глядел едва занявшийся пасмурный дождливый день.

Теперь у Миреле в комнате было темно, — она спала.

Он вышел во двор, разбудил кучера, велел заложить лошадей и уехал на завод.

Но на заводе он почувствовал, что там ему теперь не место — тянуло домой. Работа валилась у него из рук. Комната его находилась между двумя медными вечно кипящими котлами в большом корпусе. Там было невыносимо жарко и пахло спиртом и солодом. Около двух часов дня солнце пробилось сквозь тучи; при этом больном, серебряно-сером свете все во дворе завода казалось безобразным. У открытых дверей подвала возле небольшого пруда стояли ряды телег, нагруженных железными бочонками, и угрюмый сторож подвалов покрикивал ослабевшим, пьяным голосом:

— Стой!

— Подавай!

— Куда полез?

Откуда-то сзади, из-за оврага, что за стенами большого корпуса, подымался сырой дурно пахнущий пар — там наливали свежую брагу в стойло, чтобы поить быков, и начинали топить ко второй вечерней смене.

Шмулик приказал запрягать и поехал домой.

Теперь снова было хмуро и холодно, но дождь уже унялся. Все казалось тусклым, словно в сумеречном свете; с мокрых полей доносился запах влажной перепаханной земли, свежего конского помета и дынь, подгнивающих на покинутой бахче. Обе крупные гнедые лошади бежали бодро и бойко, весело наклоняя головы, и на каждый взмах кучерского кнута отвечали радостным выбрасыванием ног и громким фырканьем. Мягкая рессорная бричка слегка покачивалась на быстром ходу. А Шмулик сидел в глубине ее и все думал, что вот едет он, Шмулик Зайденовский, имеющий уже тридцать тысяч собственного капитала и вполне независимый; едет к себе домой: там, дома, осталась жена, которая чуть не целых две недели лежит взаперти у себя в спальне. Теперь он должен войти к ней и сказать: «Миреле, скажи, — очень я тебе постыл? Хочешь, найму тебе в городе две-три комнаты? Ты пойми, Миреле: я от тебя ничего не требую…»

От этих размышлений такая взяла его острая жалость к самому себе, что слезы навернулись на глаза. И думалось ему, что выйдет это необыкновенно благородно и понравится ей. Захотелось поскорее быть дома.

Но едва бричка въехала на отцовский двор, как ощутил он в сердце ту же гнетущую тоску, что и в прошлую беспокойную ночь. Ясно представились все горестные часы, которые предстоит пережить сегодня, завтра, послезавтра… Над землей спускались уже темные сумерки. В большом отцовском доме освещены были почти все выходящие во двор окна, а флигелек погружен был во мрак. Только в двух окнах угловой комнаты виднелась полоска света сквозь запертые изнутри ставни.

По-видимому, Миреле все еще сидела у себя, запершись. Вылезая из брички, он опять вспомнил о своем грязном белье и направился к крылечку.

Но ему преградила путь служанка, торопливо шедшая навстречу из большого дома.

— Вас зовут к отцу в кабинет! — закричала она. — Просили сейчас же прийти…

— Сейчас же?

Недоумевая, что бы такое могло случиться в родительском доме, направился он к отцу. В кабинете было накурено и жарко, и вся обстановка говорила о том, что здесь люди совещались серьезно и долго: речь шла о нем и о Миреле.

Против отца за столом сидели мать, Мириам и студент Любашиц; у них были разгоряченные лица людей, долго беседовавших и пространно высказывавшихся. Молодой Любашиц улетучился тотчас же по приходе Шмулика; он чувствовал себя весьма неловко и предпочел завести в столовой разговор с Рикой. Отец при виде сына опустил голову, словно избегая встретиться с ним взглядом, и стал закуривать новую папиросу. Мириам водила пальцем по столу. Только мать повернулась к сыну и подозвала его, слегка моргая глазами:

— Подойди-ка поближе, Шмулик…

Шмулик почувствовал боль в висках, словно от укола; лицо его слегка перекосилось: разговор, затеянный матерью, казался ему мучительным.

В смятении услышал он, что мать произнесла имя Миреле. Она рассказывала, что вошла к ней в комнату и пыталась с нею заговорить, но та ее перебила и ответила так, как может ответить только душевнобольной человек:

— Я не хочу разговаривать, я хочу молчать.

Потом в речах матери стало часто повторяться слово «развод».

Это беспрерывно повторяющееся слово начало раздражать его. Нахмурившись, передразнил он мать:

— Заладила, развод, развод… Только и знает, что развод…

Сердито проворчал он эти слова, вызывая в воображении образ Миреле, лежащей теперь в постели в своей комнате. Захотелось уйти отсюда, крепко хлопнуть дверью. Но вдруг поднял голос отец, поддержавший мать:

— Как же быть, если не решиться на развод? Ведь другого выхода нет…

Мириам Любашиц поднялась с места, соглашаясь с отцом:

— Так жить нельзя.

Мать тоже приподнялась:

— С тех пор, как свет стоит, ничего подобного не было слыхано.

Больше ничего не сказали — и все вышли из комнаты, оставив его одного — все, что нужно было, уже высказано.

Мать подошла в столовой к студенту Любашицу и шепнула ему.

— Иди-ка ты к нему в кабинет… Потолкуй там с ним… Тебя он уважает…

Молодой Любашиц поплелся в кабинет, поскреб там синюю бумагу, прикрывавшую письменный стол и, собравшись с духом, заговорил: