Когда все кончилось - Давид Бергельсон

Миреле вошла в ярко освещенную гостиную и сняла пальто; что-то помешало ей сразу из столовой пройти направо — в темную спальню. Она силилась припомнить что-то очень важное, но никак не могла и сознавала одно: в соседней комнате находится Шмулик. Снова принялась было она надевать пальто, но раздумала и прошла прямо через столовую в спальню. Там, не снимая узкой черной шелковой блузки и туго стянутого корсета, легла она на кровать, закрыла лицо руками и стала готовиться к тому, что должно неизбежно произойти: «Вот он — конец… Теперь уже, наверное, конец…»

Кругом царила тишина, нарушаемая только звуком шагов Шмулика, неторопливо расхаживавшего по столовой, да возгласами старика торговца, выражавшего радость по поводу прибыли в несколько тысяч, выпавшей на его долю. Он все никак не мог надивиться удачным торгам:

— Вот уж ярмарка — так ярмарка: с наполеоновских времен такой не видано… Да неужто же давали и самом деле по семи рублей за пуд?

Больные глаза его с загнутыми красноватыми ресницами сильно слезились; слезинки стекали по щекам и терялись в грязновато-желтой бороде, а он этого не замечал, совал в ноздри табак и, улыбаясь, слегка вытягивал вперед шею, словно грезящий наяву слепец; казалось, снится ему новая удачная ярмарка.

— Шмулик, если вы намерены после Кущей снова отправиться в Варшаву, нужно будет так поступить: на скотном дворе останутся восемнадцать коров из Поповки, те, что без телят; да еще семь елисаветинских быков, что стоят у ворот, и тот бойкий бычок с большими рогами. Просто удивительно: стоят у нас три быка уже около четырех месяцев, и хоть бы немного им тела прибыло… Я их щупал на прошлой неделе — ничего, совсем ничего не прибыло… Терпеть не могу таких быков…

Старик наконец ушел, и Шмулик запер за ним дверь. Тишина теперь ничем уже не нарушалась, словно было далеко за полночь. Лишь неторопливые шаги Шмулика по-прежнему раздавались среди глухого безмолвия; новые сапоги его слегка поскрипывали, и скрип этот говорил о том, что хозяину их горько и тяжко, что думает он все о ней, о Миреле, лежащей там в темноте на кровати, любит ее и хочет к ней войти, да не смеет, не знает, как подойти к ней, и мучается, и, видно, обречен так мучиться вечно…

Вот хотя бы теперь — приехал домой после четырех недель отсутствия…

Денег заработал целую уйму, не сегодня-завтра с богачами сравнится… Кофточек да подарков всяких без числа навез Миреле… Думал — понравятся… И еще думал; ведь так долго не был дома, приеду — заговорит она со мной…

Он грыз кончик спички, и в глазах у него стояли слезы; «Что ж, коли я для нее, для Миреле — круглый дурак».

В воображении его встало лицо ее, свежее, чуть ли не благоухающее. Вот лежит она с закрытыми глазами в соседней темной комнате. Спит или не спит? Он знал, что, если подойдет к ней, ему нечего будет ей сказать. Но все же он направился в спальню, медленно, осторожно ступая, понурясь и думая все об одном: «Что ж, ведь она считает меня дураком…»

Переступив порог темной комнаты, он остановился. Свет из столовой проникал сюда, и при этом слабом свете можно было различить очертания ее фигуры, стройной и гибкой, обтянутой узким черным платьем. Медленно стал он приближаться к ней, опустив голову; шагнул вперед, остановился и снова шагнул: теперь стало ему видно лицо Миреле. Слегка закинув назад голову, лежала она высоко на подушках; глаза ее были закрыты. Шмулик постоял возле ее кровати, не подымая головы; он сознавал, что нужно уйти, но подвигался все ближе и ближе и, наконец, взял ее руку, свесившуюся с кровати.

Она не отнимала руки. Он услышал: словно в полудремоте, вздохнула она и сказала еле внятным беззвучным, усталым голосом:

— На что я тебе, Шмулик?

Тогда он сел возле нее на кровать и начал всхлипывать. Он прижал ее руку к губам и целовал без конца. А она не открыла глаз и все молчала. Он придвинулся ближе и обнял ее. Она лежала с закрытыми глазами и совсем безмолвная. А там, в кухне, встрепенулась вдруг сильно заспанная служанка. Босыми ногами зашлепала она по полу и, переходя из комнаты в комнату, потушила все лампы одну за другой.

На следующий день после Нового Года, когда Шмулик на несколько часов отправился на завод, Миреле уложила кое-какие вещи в свой желтый кожаный чемоданчик. Она собралась домой, к отцу.

Она никому не сказала ни слова, но решение ее было твердо: «Теперь уж наверное будет покончено… Избавлюсь, наконец, от Зайденовских…»

В столовой у свекра чувствовалось, что сегодня пост Гедальи[17]. Хозяин восседал на почетном конце стола, важно развалясь — знай, мол, наших! — а рядом с ним богатая приезжая родственница, засидевшаяся в гостях у Зайденовских со своим мужем-талмудистом. Весьма шумным говором местечковой дамы беседовала она с хозяевами.

Говорили о варшавской тетке Перл, которой, по словам Шмулика, жилось в этом году очень хорошо, и о здешней тетке Эсфири, которой теперь — не дай Бог сглазить! — живется не в пример лучше, чем при жизни мужа: что ни лето — то поездка за границу! Вспомнили, что сын ее Мончик, при котором она живет, родился в том самом году, когда умерла первая жена дяди Азриэла-Меира; ему теперь уже двадцать шесть лет, и денег у него куры не клюют, но он не торопится жениться и даже никогда не заговаривает об этом.

Вдруг в комнату вошел кто-то из домашних и шепнул свекрови о намерениях Миреле. Свекровь тотчас же передала это известие на ухо мужу, а потом уставилась на него, странно моргая глазами.

В последние дни Шмулик заметно повеселел. На второй день праздника он и Миреле стояли после обеда рядышком на крылечке, глядя на закат, и свекровь по этому поводу шушукалась с Мириам Любашиц:

— Ну, как ты думаешь — кто первый заговорил? А? Я так думаю, что она.

Накинув шаль на плечи, отправилась свекровь к Миреле во флигель и, подвергнув сначала допросу служанку, принялась осторожно допытываться у Миреле:

— Надолго едешь, Миреле? Не лучше ли подождать приезда Шмулика?

Миреле с упрямо-сосредоточенным лицом возилась у своего чемодана, а потом застегнула пальто и послала служанку за извозчиком. На вопросы свекрови отвечала она отрывисто и односложно:

— Не знаю. Увидим. Нет, ждать я не могу.

Она решилась уехать домой во что бы то ни стало и только дивилась, что не могла раньше до этого додуматься: «Ведь, кажется, чего проще — можно было это сделать месяц или два назад… Как же мне это до сих пор в голову не пришло?»

Ей пришлось провести в вагоне восемнадцать часов; все это время она чувствовала себя легко и свободно, словно ждала от этой поездки осуществления своих давнишних надежд; ей думалось, что теперь начнется для нее новая, совершенно иная жизнь. Так приятно было простаивать целые часы у широкого, чистого окна вагона второго класса и смотреть на чужие домики, на незнакомые поля, на дали, тонущие в садах и лесах, мелькающие перед бешено мчащимся поездом и так же быстро исчезающие. Стоя у окна, она думала о том, что у нее голубые глаза, которые так грустно глядят из-под длинных черных ресниц, что она, стройная, высокая, вся в черном, теперь совершенно свободна и одна среди всех этих незнакомых пассажиров, которые провожают ее жадно-любопытным взглядом всякий раз, когда она проходит мимо, почтительно уступают ей дорогу и не осмеливаются с нею заговорить.