Когда все кончилось - Давид Бергельсон

Посетитель был смущен. Он поднялся с места, не веря своим ушам.

— Ну, так я им это сейчас и передам, — пробормотал он задумчиво и направился к выходу, но у двери остановился, задумался и опять обернулся к ней:

— Они хотят вас обеспечить, свекровь и Шмулик… Они просили вам передать…

Но она не дала ему договорить:

— Ладно, ладно…

Когда он вышел, она улеглась на прежнее место. В сущности, думалось ей, ничего нового не произошло; она принялась за прерванное чтение.

Книга, которую она читала, была толстая, в переплете; рассказывалось в книге о женщине в средние века и в новое время; читать ее с начала до конца Миреле не хотелось — чтение быстро ее утомляло: она перескакивала, по обыкновению, с одного места на другое, прочитывая то там, то здесь по полстраницы, в то время как в голове бродили мысли о том, что происходит теперь в доме у свекрови. Перед ней мелькали средневековые замки и поэтессы, сочинявшие любовные песни, и в эту атмосферу вдруг вторгались образы Мириам Любашиц с ребенком на руках, свекрови, убитого горем Шмулика и заезжего гостя, который был сейчас у нее и ушел со словами:

— Так, значит, развод? Да, да… Я сейчас им передам…

Пришлось в конце концов отложить книгу в сторону; Миреле задумалась и с учащенно бьющимся сердцем уселась на кровати: «Ведь вот что: я опять, значит, возвращаюсь к прежнему, к девичьей жизни…»

Какое-то ощущение силы и здоровья вдруг разлилось по жилам; оно крепло с каждой минутой, и ускоренно-радостно билось сердце.

Она даже вскрикнула, почувствовав в себе ту, давнюю Миреле, какою была два года назад; и этот одинокий вскрик полон был ликования. Встали вдруг в памяти снежные равнины в окрестностях родного городка и снежки, которыми осыпала она хромого студента Липкиса; захотелось вдруг умыться с ног до головы свежей, ледяной водой, и чтобы много, много было воды…

Увидев во дворе заезжего гостя, приятеля Зайденовских, она быстро приоткрыла окно и подозвала его к себе:

— Я забыла попросить вас передать Зайденовским еще кое-что: я хотела бы, чтобы развод совершен был как можно скорее и как можно проще.

В открытое окно глядело пасмурное небо и грустные промокшие вишневые деревья.

Лил поздний, бесконечный осенний дождь.

Служанка, воспользовавшись тем, что Миреле вышла из комнаты, постлала разбросанную постель и привела в порядок валявшиеся повсюду книжки и принадлежности туалета. В проветренной комнате было теперь прохладно, пахло влажной свежестью, и Миреле ходила по дому в зашнурованных ботинках и черном платье с узкой талией, которого не надевала уже давно. Спокойствием веяло от неторопливых ее движений; сдержанной девичьей силой дышала грудь, плотно охваченная узкой блузкой; спокойные мысли о новой свободной жизни понемногу овладевали ею: «Надо бы об этом написать… Надо бы кой-кому сообщить, что я развожусь с мужем».

Она стала искать на столе бумагу и наткнулась на неразрезанную книгу Герца: «Вот послать бы теперь телеграмму ему, Герцу, чтобы приехал».

Но, не дотронувшись до книжки, она отошла от стола: «Что, в самом деле, за глупая, несуразная мысль; не мешало бы подумать о более серьезных вещах…»

Из-за дождя, непрестанно лившего круглые сутки, нельзя было выйти из дому; до двух часов ночи читала она книгу о женщинах разных эпох; а потом уснула, и снилось ей, что средние века — это какой-то мрачный край, где жители стоят на улице и выкрикивают, глядя на луну, какие-то никому непонятные слова. И она тоже бежала одна через поле к монастырю, где собралось множество кричащих людей, и хотела непременно узнать одно: человек ли женщина или нет?

Но вдруг среди ночи она проснулась и вспомнила, что скоро предстоит ей развод со Шмуликом. И снова забилось сердце радостью и томленьем по грядущей вольной жизни. Снова уснула она, и приснилось ей, что вокруг — черная жуткая ночь. Вдруг эту ночь пронизала молния, и при свете ее увидела Миреле на горизонте ту новую, истинную жизнь, которую искала.

Когда она проснулась, было около десяти часов. Сразу вспомнилось то, что случилось вчера.

«Возможно, — подумала она, — что церемонию развода можно будет проделать уже на этой неделе, не откладывая в долгий ящик».

Долго еще пролежала она в кровати с такими мыслями в голове.

Вспоминался последний сон, и все казалось возможным.

Что-то еще, мелочь еще какую-то нужно ей понять разумом и ощутить сердцем, — и станет ясно то самое главное в жизни, чего ищет она так давно, с самых ранних лет…

Вчерашние грязно-серые тучи перестали, наконец, источать дождь. Тускловатый сумеречный свет разлит был кругом; тишиной окутывал он повеселевшие, омытые дождиком дома и стоячие лужи на песчаной окраине предместья.

Босоногие мальчуганы гнали откуда-то стадо белых гусей. Молодой человек, местный домовладелец, громко с кем-то перекликался, делясь впечатлениями по поводу новой, только что привезенной на подводе мебели:

— Буфетец-то на диво, из чистого дуба буфетец…

Миреле оделась и прошла по цепному мосту, направляясь пешком в город.

В городе побывала она на почте и написала несколько слов Герцу. Ей хотелось хоть что-нибудь рассказать о происшедшей в ее жизни перемене; писать об этом домой казалось ей преждевременным и неуместным.

Возвращаясь с почты по главной улице, она издали увидела Мончика, выходящего из какого-то подъезда.

— Ах, вот и Мончик!

Она замедлила шаги, и на лице ее появилась чуть заметная улыбка.

Мончику нужно было забежать всего только в один банк, который был открыт до половины пятого. Но, конечно, теперь об этом и речи не могло быть; уж коли посчастливилось ему встретить Миреле, к черту банк и прочие дела. Он заговорил о том, что так долго ее не видел и так рад возможности пройтись с нею немного по улице. Кстати, ведь Миреле и не знает, что случилось: ему больше нельзя бывать в предместье ни у дяди, ни у Шмулика: они просто невыносимы стали, эти Зайденовские… А сегодня утром на бирже пристал к нему какой-то знакомый, прося пожертвования на национальный фонд. Мончик, разумеется, отказал: не мог же он дать пожертвования, коли он противник сионизма… Но теперь он непременно отыщет этого господина и даст ему сразу двадцать пять рублей…

Он был необычайно возбужден и счастлив, этот вечно озабоченный Мончик; большие черные глаза его возбужденно блестели. В восторге своем забывался он настолько, что брал иногда свою спутницу под руку и жал ей руки.

Вдруг он остановился посреди улицы, не сводя с нее блаженно-улыбающихся глаз.

— Ах, Миреле, вы представить себе даже не можете, как чудесно вышло, что я вас сегодня встретил!

Он немного постоял, глядя на нее, а потом откинул голову назад и громко расхохотался: