Пока течет река - Диана Сеттерфилд

Это бесконечное физиономическое исследование, начавшееся как попытка понять, кто она такая на самом деле, постепенно переросло в попытку объяснить свою странную одержимость. Ему уже казалось, что лицо этой девочки послужило исходной моделью для всех вообще человеческих лиц, включая и его собственное. В результате постоянного созерцания ее лицо сгладилось до зеркальности, так что он всякий раз видел в нем свое отражение. Он не мог сказать об этом Хелене. Все равно она бы услышала в его словах то, чего он не подразумевал: что он якобы видит себя в своей дочери.

А было ли в действительности какое-нибудь сходство? Он пытался внушить себе, что ощущение чего-то знакомого при взгляде на ее лицо было естественным отголоском того первого раза, когда он увидел девочку после рождения. Не этим ли узнаванием объяснялся столь пристальный интерес к ее внешности? Просто-напросто она была похожа на саму себя и потому казалась ему знакомой. Но в глубине души он понимал, что все отнюдь не так просто. Его ощущение не было непосредственно связано с памятью. Скорее, это дитя порождало в нем что-то по форме сходное с воспоминанием, но не настоящим, а каким-то вывернутым наизнанку. Некое подобие воспоминания – его двойник или, может, оборотная сторона.

Хелена знала, что он не считает эту девочку их дочерью. Она знала, потому что он сам сказал это в первый же вечер после возвращения из «Лебедя», когда они уложили ребенка в постель и остались вдвоем. Это заявление ее удивило, но не более того.

– Два года – это большой срок для маленькой девочки, – ответила она безмятежно. – Тебе нужно набраться терпения. Придет время, и ты сердцем почувствуешь, что это она и есть.

С этими словами она накрыла ладонью его руку – впервые за два года жена прикасалась к нему просто так, сидя в гостиной, и смотрела на него с любовью.

– А до того времени просто доверься мне, – сказала она. – Я ее узнала сразу же.

Впоследствии, когда эта тема всплывала в их разговорах, она относилась к его неверию с благодушной терпимостью: ведь это был всего лишь ее заурядный, непоследовательный, милейший, глуповатый муженек, элементарно не поспевающий за развитием событий. И Хелена не прилагала особых усилий к тому, чтобы его переубедить.

– Она по-прежнему любит мед! – заметила она однажды за завтраком.

– Ну вот, мы все так же не любим причесываться! – сказала она в другой раз, когда девочка недовольно отпихнула расческу.

Но по большей части она пребывала в беспечной уверенности, что рано или поздно муж образумится. Всей своей манерой держаться она показывала, что его сомнения легковесны и наверняка будут развеяны первым же дуновением свежего ветра. Свои странные ощущения касательно внешности девочки Воган жене не описывал. Не то чтобы он боялся ее расстроить, как раз напротив: он предугадывал ее реакцию. «Вот видишь, – скажет она в ответ, – все-таки ты ее узнал. Так понемногу восстанавливается твоя память».

Это напоминало узел, который ты пытаешься распутать, но в итоге только затягиваешь еще туже. Неоднократно Воган обдумывал самый простой выход из ситуации. Почему бы не поверить в то, что она его дочь? Появление в их доме этой девочки сняло проклятие, вернуло былые счастливые времена. Канули в прошлое мучительные годы, когда их тяготило общество друг друга. Для Хелены дитя стало источником чистой, незамутненной радости, а у него вызывало более сложное чувство, но Воган этим чувством дорожил, хоть и затруднялся дать ему определение. Очень скоро обнаружилось, что его беспокоят малейшие ухудшения аппетита или ночные пробуждения девочки, и в то же время радуют моменты, когда она протягивает к нему руку.

Амелия исчезла, и вместо нее появилась другая девочка. Его жена считала ее Амелией. Она имела некоторое сходство с их дочерью. Жизнь, бывшая невыносимой до ее появления, теперь наладилась. Благодаря ей он снова обрел жену, да и самой девочке нашлось место в его сердце. Хотел бы он видеть в ней свою Амелию? Да. С одной стороны, любовь, спокойствие, семейное счастье. С другой – возвращение к прежнему, тягостному существованию… В таком случае, почему он упорно продолжал считать ее чужой, почему сопротивлялся благоприятному течению, вместо того чтобы отдаться на его волю?

Тому была лишь одна причина. Робин Армстронг.

– Они найдут тело, – твердила Хелена. – Его жена утопила ребенка, это знают все, а когда тело найдут, это будет вынужден признать и он.

Но по прошествии двух месяцев тело так и не было найдено.

До сих пор Воган ничего не предпринимал. Он был хорошим человеком. Честным и порядочным. И впредь намеревался поступать честно и порядочно. Был он, и был Робин Армстронг, но были еще Хелена и девочка. И нужен был выход из ситуации, приемлемый для них всех. Так не могло продолжаться бесконечно – неопределенность шла во вред им всем. Решение назревало, и в этот день он собирался сделать первый шаг.

Он сполоснул лицо после бритья, вытерся полотенцем и начал поспешно одеваться. Надо было успеть на поезд.

Среди местных эта фирма была известна как «Монти и Митч», но, если человек со стороны мог заподозрить по названию, что речь идет о провинциальном бродячем цирке, подозрение развеивалось при одном взгляде на внушительную бронзовую табличку рядом со входом в георгианский особняк: «Монтгомери и Митчелл, юридические и коммерческие услуги». Из окон здания нельзя было увидеть Темзу, но ее присутствие ощущалось в каждой комнате. И не только в комнатах, но и в каждом шкафу, в каждой картотеке, ибо услугами этой фирмы пользовались все деловые люди, чьи интересы так или иначе были связаны с рекой в самом Оксфорде и на много миль вверх по течению. Сам мистер Монтгомери не был ни лодочником, ни рыбаком, ни малевателем речных пейзажей; более того, он годами вообще не появлялся на речном берегу, но при всем том можно было без малейшего преувеличения сказать, что он жил и дышал рекой. Вот только в представлении мистера Монтгомери Темза была не водным, а сугубо денежным потоком, в котором шелест купюр и ценных бумаг заменял плеск волн; и часть этого потока ежегодно перенаправлялась на его банковские счета, за что он был искренне благодарен реке. Он проводил свои дни за скрупулезным составлением договоров о грузоперевозках и оформлением аккредитивов, а если подворачивалась редкая и выгодная возможность поучаствовать в разрешении сложного вопроса при форс-мажорных обстоятельствах, это был просто праздник, и сердце его ликовало.

На крыльце Воган взялся за дверной колокольчик, но звонить пока не спешил, бормоча себе под нос.

– Амелия… – произнес он не очень уверенно, а потом повторил уже с излишней энергией: – Амелия!

Он постоянно практиковался в произнесении ее имени, поскольку это давалось ему с трудом, а из-за прилагаемых усилий оно звучало как-то неестественно даже для него самого.

– Амелия, – повторил он в третий раз и, сочтя эту попытку чуть более удачной, наконец позвонил.

О своем визите Воган предупредил письмом, и его ждали. Юнец, открывший дверь и принявший его пальто, был тем же самым, который встречал его здесь два года назад, когда Воган приходил по делу, связанному с похищением его дочери. В ту пору совсем еще мальчишка, он растерялся при виде человека, совершенно убитого горем. И Вогану, даже в тогдашнем состоянии, захотелось как-то его приободрить – ведь и не всякий взрослый слуга смог бы сохранить спокойствие, глядя в глаза безумцу, только что потерявшему единственного ребенка. На сей раз мальчишка – он еще не вышел из подросткового возраста – поначалу был невозмутимо вежлив, но, повесив пальто Вогана на крючок, все-таки не сдержался: