Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг - Питер Бёрк

профессиональными репортерами, антрополог Адольф Бастиан – судовым врачом, а Элтон Мэйо успел поработать журналистом и клерком на африканских золотых приисках, прежде чем нашел свое призвание, индустриальную психологию, и обосновался в Гарварде[708].

Связь между пересечением границ двух типов – государственных и междисциплинарных – наводит на дальнейшие размышления. В XX веке как минимум семь ведущих полиматов активно участвовали в международном движении за мир: это Вильгельм Оствальд, Поль Отле, Патрик Геддес, Бертран Рассел (основатель Фонда мира), Кеннет Боулдинг, Лайнус Полинг (лауреат Нобелевской премии мира 1962 года) и Ноам Хомски (получивший в 2017 году Премию мира имени Шона Макбрайда). Возможно, эти ученые не случайно выступали в поддержку как интернационализма, так и междисциплинарности. Некоторые полиматы более ранних эпох, например Ян Коменский и Лейбниц, тоже выступали за мир между народами.

Работоспособность

Если кто-то из читающих эти строки лелеет мечту стать полиматом, им стоит иметь в виду, что для достижения успеха нужно очень много работать. Природная энергичность позволяла некоторым полиматам спать меньше, чем спят простые смертные, и посвящать сэкономленное таким образом время работе. Филолог Франциск Юний работал по шестнадцать часов в день, обычно с четырех утра до восьми вечера[709]. Пьер-Даниэль Юэ в автобиографии утверждал, что позволял себе спать не более трех часов за ночь, чтобы иметь больше времени на занятия. Отмечалось, что Александру фон Гумбольдту, как Наполеону, хватало всего четырех часов ночного сна, Джону фон Нейману – трех-четырех[710]. Эмили дю Шатле «довольствовалась четырьмя или пятью часами сна» и могла работать по четырнадцать часов в день, встав в четыре утра[711]. В биографии Томаса Джефферсона говорится о его «поразительной готовности» работать подолгу, иногда с пяти утра до полуночи, и упоминается, что он рекомендовал студенту работать по одиннадцать часов в день. Джон Теодор Мерц, зарабатывавший на жизнь в качестве управляющего и директора промышленных предприятий, писал свою четырехтомную историю западноевропейской мысли XIX века с пяти до восьми утра, до начала своего «нормального» рабочего дня. В те времена, когда Лестер Уорд работал в Геологической службе США, он посещал вечерние образовательные курсы, а по ночам писал книгу по социологии[712].

Биограф Джозефа Лейди, задавшись вопросом, как этот человек находил время для своих многочисленных занятий, отмечал, что тот «работал до двух часов ночи в будни и по воскресеньям, оставляя свободным лишь один вечер в неделю» и порой трудился с восьми утра до восьми вечера, не прерываясь даже на то, чтобы выпить воды[713]. Карл Пирсон объяснял свой успех «высокой работоспособностью»[714]. По словам Бернарда Рассела, Джон Мейнард Кейнс всегда был «склонен слишком много работать»[715]. Герберт Саймон называл себя (явно с гордостью) «трудоголиком», проводящим за письменным столом «от шестидесяти до восьмидесяти часов в неделю, а то и больше»[716]. Лайнус Полинг рассказывал, что приобрел «привычку работать» еще в юности[717]. Клара, жена Джона фон Неймана, вспоминала, что «его работоспособность была практически безграничной»[718]. Один из соавторов Джозефа Нидема писал, что тот «работал нон-стоп», даже за завтраком, и любил вареные яйца, потому что мог работать, пока они варятся[719]. Мишель Фуко работал много и редко делал перерывы; он сохранял эту привычку со школьных лет почти до самой смерти. Закончив в 1974 году книгу «Надзирать и наказывать», он в тот же день принялся за следующую, «Волю к истине»[720].

Трудно представить, как некоторые из полиматов смогли бы столько сделать, не имей они такой привычки к работе. Анри Пуанкаре, например, написал более 30 книг и около 500 статей, но его обошел Кеннет Боулдинг с его 40 книгами и примерно восемью сотнями статей. Никлас Луман опубликовал около 70 книг, Бенедетто Кроче – более 80, а Саломон Рейнак – 90.

Долгие часы за письменным столом порой обходились дорого. В автобиографии Леона Баттисты Альберти есть описание того, что в последующие эпохи назвали бы нервным срывом: слова, которые он читал, превращались в скорпионов. Дарвин работал так много, что подорвал свое здоровье. Говорят, Уильям Робертсон Смит отказывался от обеда, чтобы сэкономить время для исследований, и, возможно, его ранняя смерть была, по крайней мере отчасти, следствием переутомления[721]. Вероятно, то же самое случилось и с Карлом Лампрехтом, который считал, что «может извлекать неистощимые запасы энергии из своего тела простым усилием воли». Лампрехт умер в возрасте пятидесяти девяти лет. Его друг Вильгельм Оствальд вспоминал, как предупреждал Лампрехта о том, что тот работает слишком много[722].

Постоянное переутомление привело Герберта Спенсера к нервному срыву в 1855 году. Проблемы со здоровьем, возникшие в 1871 и 1884 годах у Томаса Генри Гексли, похоже, имели ту же причину. Лесли Стивен сравнивал себя с обручем: «Если я не качусь на полной скорости, я падаю»[723]. По мнению Бертрана Рассела, смерть Джона Мейнарда Кейнса наступила в результате переутомления. У Макса Вебера нервный срыв случился после смерти отца, но чрезмерные нагрузки могли сделать его более уязвимым.

Отношение ко времени

Чувство долга, побуждающее не тратить время попусту, а использовать его с толком, было привито многим полиматам еще в юном возрасте. Это разновидность того, что Вебер называл «мирским аскетизмом» (innerweltliche Askese). Полимат Марк Паттисон, англиканский пастор, в своих проповедях говорил, что образование является – или должно являться – формой аскетизма[724]. В автобиографии Джон Стюарт Милль описывает своего отца как человека, который «жестко следовал принципу не терять зря ни минуты» и поэтому «был склонен придерживаться того же правила в воспитании своего ученика».

В дневнике ученого-кальвиниста Исаака Казобона живо отражена его «озабоченность темой времени и его нехватки»[725]. Девизом его коллеги-кальвиниста Гуго Гроция были слова «Время бежит» (Ruit Hora). По словам современников, Томас Браун был «настолько нетерпим к лени и праздности, что часто говорил, будто не умеет бездельничать»[726]. Личный секретарь Ньютона писал о нем: «Считая потерянными все часы, которые не были проведены за исследованиями… он жалел, я полагаю, даже о том времени, что потратил на еду и сон»[727]. Монтескье ассоциировал праздность не с небесным блаженством, а с адскими муками. Бенджамин Франклин заявлял, что «досуг – это время для того, чтобы сделать что-то полезное». Уйдя от дел, Вильгельм фон Гумбольдт говорил одному из друзей: «Я никогда не ложусь спать раньше часа ночи» и «бóльшая часть моей жизни проходит в кабинете»[728]. В преклонные годы Томас Юнг с гордостью говорил, что не потратил на безделье ни одного дня своей жизни. Юный Джон Гершель мечтал обладать «завидным умением экономить каждый атом времени»[729]. Дарвин считал, что «человек, который осмеливается потратить впустую час времени, еще не осознал цену жизни»[730].

Многими полиматами двигало желание компенсировать упущенное время. Хотя Дарвин мог заниматься на борту «Бигля» и делать ценнейшие наблюдения во всех тех местах, где сходил на берег, к концу пятилетней экспедиции он «со смешанным чувством ужаса и удовлетворения» нетерпеливо предвкушал «всю ту работу, которая ждала его в Англии»[731]. Философ Ханс Блюменберг, во время войны живший в нацистской Германии, не имел возможности посещать университет, поскольку был наполовину евреем. После войны он еженедельно жертвовал одной ночью сна, чтобы иметь возможность больше заниматься[732].

Один из последних биографов Вебера пишет о его «маниакальном отношении к работе» и остром ощущении уходящего времени. «Навязчивая торопливость» Вебера отчетливо «проявлялась в ужасном почерке»[733]. Герберт Джордж Уэллс тоже беспокоился о времени, потраченном зря: в семнадцать лет он писал матери, что «уже прожил больше четверти своей жизни». Позже он страдал от переутомления[734]. Еще более яркий пример настоящей одержимости временем демонстрировал Мелвил Дьюи, фанатик эффективности, который заставлял своих