Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг - Питер Бёрк

сотрудников хорошо готовиться перед разговором с ним, чтобы, «не теряя ни секунды, изложить вопрос, используя минимальное количество слов»[735]. Говорили, будто он отчитал дежурного сотрудника библиотеки за то, что тот поприветствовал его фразой «Доброе утро, мистер Дьюи!», поскольку считал это пустой тратой времени. Похоже, здесь уже можно говорить о патологии, а не только психологии полиматов.

Конкуренция

Страсть к работе часто подхлестывается конкуренцией. Отмечалось, что Джон Селден написал два своих трактата в подражание ученым, которыми восхищался: Джозефу Скалигеру («О сирийских богах») и Гуго Гроцию («Естественное право»)[736]. Один из школьных друзей Сэмюэля Джонсона вспоминал о его «стремлении блистать»[737]. Герберт Саймон признавался: «Я всегда любил и люблю соперничать», а Джордж Каспер Хоманс вспоминал, что в школе всегда был «великим маленьким любителем посоревноваться»[738]. Это качество достаточно очевидно и в характере других полиматов, от Исаака Ньютона до Карла Мангейма, который написал знаменитую статью о «конкуренции как культурном феномене» и, по словам его бывшего ассистента Норберта Элиаса, сам был чрезвычайно склонен к соперничеству[739]. Томас Юнг считал, что «научные исследования – это своего рода война… против всех современников и предшественников», и такое заявление подтверждается его отношениями с Жаном-Франсуа Шампольоном, его конкурентом в деле расшифровки древнеегипетских иероглифов[740]. Соревнование подогревает стремление к успеху и то, что Нидем назвал «определенной безжалостностью в преследовании целей»[741]. Родственное соперничество помогает объяснить достижения братьев Гумбольдт, Полани и Хаксли. Каждая пара поделила между собой сферы деятельности, но эта специализация не всегда соблюдалась. Майкл Полани перешел от химии к экономике, а Джулиан Хаксли писал научную фантастику.

Игровой элемент

Конечно, было бы ошибкой представлять все достижения полиматов как относящиеся к чисто аполлоническому началу: только работа, никакой игры. В них есть и дионисийский аспект – удовольствие от получения знаний и решения задач. В одном из интервью Карло Гинзбург, историк с необычайно широкими интересами, сравнил удовольствие от изучения новой темы с катанием на лыжах по свежевыпавшему снегу[742]. Некоторые полиматы любили игру слов – таковы, например, Жак Деррида, придумавший термин différance, сочетающий два значения – difference (различие) и deferral (откладывание, отсрочка), Славой Жижек, опубликовавший сборник шуток, и Жилберту Фрейре, шокировавший некоторых читателей каламбуром (на португальском языке) о цивилизации и сифилисе. Кеннет Боулдинг имел привычку сочинять юмористические стишки о своих многочисленных интересах. Умберто Эко, приписавший Аристотелю вымышленный трактат о смехе и сочинивший глубокое эссе о книге «Человек играющий» (Homo Ludens, 1938) Йохана Хёйзинги, исследовании об игровом элементе в культуре, сам отнюдь не был ученым-сухарем. Человек, который славился своими battute (острыми словечками) и дал серьезному исследованию по философии название «Кант и утконос», несомненно, был способен относиться к своей эрудиции без чванства. То же самое можно сказать о социологе Дэвиде Рисмене, который умел писать не только игриво, но и об игре.

В XVI веке практическим и теоретическим интересом к азартным играм славился Джероламо Кардано; кроме того, разные формы игр, похоже, были важным элементом в культуре первых ученых, занимавшихся информатикой. Создание машин, способных играть в шахматы, было само по себе игрой, хотя и с серьезными последствиями.

Клода Шеннона называли «шаловливым изобретателем». Одним из его творений была жонглирующая машина. Алан Тьюринг любил разные игры. Уоррен Мак-Каллок очень ценил «забавы», а его соавтор Уолтер Питтс любил «изобретать всяческие игры в слова»[743]. Про Джона фон Неймана, который использовал теорию игр в своей работе, говорили, что он и сам «любитель поиграть». Один из журналистов, бравший интервью у специалиста по теории вычислительных систем и когнитивного психолога Аллена Ньюэлла, автора книги «Шахматная машина» (The Chess Machine, 1955), вспоминал, что тот много шутил и называл науку «игрой»[744]. Для коллеги Ньюэлла, Герберта Саймона, сочинение статей по физике было, судя по всему, формой релаксации (как и игра на пианино и чтение Пруста на французском). Решение научных задач было для него тем, чем для простых смертных является отгадывание кроссвордов.

«Ежи» и «лисы»

Как мы уже видели, полиматов иногда делят на две противоположные группы – «ежей» и «лисов»[745]. Начиная свое исследование, я полагал, что большинство полиматов окажутся «лисами», которые, словно под действием центробежной силы, двигаются по направлению к разным видам знаний. Некоторые полиматы действительно считали себя «лисами». Жильбер Шинар признавался в своих скитаниях (vagabondage), как и Майкл Полани, а Грегори Бейтсон говорил, что любит «окольные пути»[746].

С другой стороны, то, что для посторонних выглядит как разбросанность интересов, сами полиматы могут рассматривать совершенно иначе. О Германе Конринге писали, что «его тексты кажутся совершенно разнородными, но в его голове они были сопряжены воедино»[747]. Отец Павла Флоренского («русского Леонардо») беспокоился из-за того, что сын периодически меняет направление своих интересов, но сам Павел писал матери: «Математика – это ключ к мировоззрению… для которого нет ничего настолько неважного, чем не надо было бы заниматься, нет ничего не стоящего в связи с другим»[748]. Как мы уже видели, о себе он писал, что «задача его жизни» состояла в движении «по пути к будущему цельному мировоззрению»[749]. Замечая, насколько разные книги читает его сын, отец Джозефа Нидема тоже предостерегал его: «Не рассеивай свою энергию, мой мальчик». Однако сам Нидем, оглядываясь назад, видел в себе «строителя мостов» или синкретиста[750].

Герберт Саймон, с его интересами, охватывающими все социальные науки, а также математику и информатику, выглядит квинтэссенцией всего «лисьего», но, по его собственным словам, «то, что казалось разбросанностью, на деле было ближе к мономании» с фокусом на логике принятия решений[751]. Джейкоб Броновски отмечал: «Все, что я писал, хотя и казалось мне год от года очень разным, обращается к одному центру: уникальности человека, которая вырастает из его борьбы (и таланта), позволяя познать природу и самого себя»[752]. Количество полиматов, вовлеченных в те или иные проекты по унификации знаний, тоже говорит в пользу значимости идеала «ежа».

Представление некоторых полиматов о себе (или то, как их воспринимают другие люди) порой нарушает базовую дихотомию или выходит за ее рамки. В эссе, где она была предложена впервые, Исайя Берлин называл Толстого «лисом», который искренне считал себя «ежом». Пауль Лазарсфельд (по словам Мари Яходы, его бывшей жены) был «лисом» по «талантам и интересам», которого привлекали математика, психология, социология и медиаведение, однако «исторические события заставили его маскироваться под ежа»[753]. В Джордже Стайнере видели «двух Стайнеров» – «лиса» и «ежа»[754]. Историк Карло Гинзбург говорил о себе: «Становясь все больше и больше похожим на лиса, я в конечном счете все-таки считаю себя ежом»[755].

Такие примеры, как Леонардо, Александр фон Гумбольдт и Мишель де Серто, тоже высвечивают проблемные места в этой дихотомии. О Леонардо часто отзывались как о человеке с центробежными интересами, но то, что на первый взгляд кажется бесцельным любопытством, обычно связано с его главными идеями: «Эти невидимые нити соединяют отдельные фрагменты». Леонардо исходил из допущения, что «все наблюдаемое разнообразие природы является признаком внутреннего единства»[756]. Александр фон Гумбольдт тоже кажется ярким примером «лиса», но сам он считал, что «все силы природы связаны и переплетены между собой». Его научные достижения были прежде всего нацелены на то, чтобы показать взаимосвязи «между климатом и растительностью, между высотной поясностью и плодородием почв, между человеческой продуктивностью и отношениями собственности, между животным и растительным царствами»[757]. В своем труде «Космос» (1845–1862), который вырос из лекций, читавшихся для широкой публики, Гумбольдт представил эти взаимосвязи в глобальном в буквальном смысле этого слова масштабе.

Для более подробного рассмотрения вопроса, возможно, уместно вернуться к Мишелю де Серто[758]. Его интеллектуальный путь