Песни сирены - Вениамин Агеев

Здесь уместно вспомнить моего деда. Он любил рассказывать о своей покойной жене, которую мне не довелось застать в живых – бабушка умерла рано. Некоторые из его историй повторялись не один раз, в частности, история женитьбы. Дед вернулся с войны бравым орденоносцем, а самое главное – живым и здоровым. У него, правда, было два ранения, но к моменту демобилизации он о них, по его же собственным словам, уже позабыл. Нужно ясно представлять себе демографическую статистику того времени, чтобы понимать, насколько дед был избалован женским вниманием. И всё-таки он сделал предложение своей Танечке, хотя наипервейшие красавицы района оспаривали у неё право пойти с дедом под венец. Таня была «не то чтобы какая-то невзрачненькая», как говорил дед, но «очень худенькая» и «в смысле внешности – самая обыкновенная, каких много». Он никогда не называл бабушку красивой. Будучи маленьким, я всякий раз выражал удивление выбором деда, когда рассказ доходил до этого места.

– А почему же ты женился на бабушке? – спрашивал я недоуменно.

И дед, затягиваясь папироской, степенно объяснял:

– Так ведь она всегда и со всеми была такой приветливой! Даже если настроение плохое, даже если неприятности, а посмотришь на её улыбку – и сразу легче. Как будто солнышко выглянуло из-за туч.

Честно признаюсь, что в юном возрасте дедова аргументация не казалась мне убедительной. А сейчас я думаю, что он был прав. Ощущение избранности и исключительности – это, конечно, сладкое чувство. Но солнце светит всем, а вот фаворитов Снежных Королев, когда они перестают быть фаворитами и, подобно прочим смертным, впадают в немилость, ждёт незавидная участь.

Бесчисленное множество словесных изображений адюльтера звучало не только как осуждение, но и как прославление неверности. Здоровый инстинкт эпохи сказался при этом в том, что почти всегда прославляли неверную жену и очень редко неверного мужа и что более всего сочувствовали молодым жёнам, прикованным к старым или бессильным мужьям. С неподдельным восторгом описывается часто ловкость такой жены, которой под конец удаётся превзойти преграды, воздвигнутые её ревнивым мужем, так что молодой человек, к которому она неравнодушна, достигает обоими ими желанной цели. Наиболее восхваляется такая жена, которая хитростью добивается того, что сам ревнивец муж приводит к ней любовника и своими продиктованными ревностью предосторожностями сам заботится о том, чтобы тот беспрепятственно приходил к жене, когда ему только заблагорассудится.

Большинство этих восторженных изображений хитрых жён, торжествующих над ревностью стареющего мужа, отличаются во всех странах изрядным цинизмом. Достаточно указать на новеллу-пословицу итальянца Корнацано «Умному достаточно нескольких слов», рассказывающую, как молодая женщина заставляет мужа свести с ней слугу, который всячески её избегает. Цинизм часто сквозит уже в заглавиях. Поджо озаглавил, например, один такой рассказ «De homine insulso, qui aestemavit duos cunnos in uxore» (в переводе с латыни – «О человеке безвкусном, что ценил в женщине два входа».) Под аналогичным заглавием эта тема обработана в анонимном немецком ьиванке.

Следует упомянуть ещё о восхвалении другой женской черты, часто встречающемся в литературе эпохи. Подчёркивается хитрость, с которой жена мешает мужу выполнить задуманную им измену и пользуется ею в своих собственных целях. Узнав о свидании мужа со служанкой или дамой, за которой он ухаживает, жена incognito занимает её место, ложась в её постель, переставляя кровати и т. д. Так принимает она доказательства любви, предназначенные другой, причём муж убеждён, что с ним именно другая, а не жена. Типичный пример подобного обмана – новелла Морлини «О графе, который сам привёл жене прелюбодея» и новелла Саккетти со следующим длинным заглавием «Мельник Фаринелло из Рьети влюбляется в монну Колладжу. Жена его узнаёт об этом, и ей удаётся войти в доммонны Колладжи и лечь в её постель, а Фаринелло доверчиво ложится к ней и воображает, что имеет дело с монной Колладжей».

Надо заметить, что подобное прославление неверной жены всегда содержит вместе с тем насмешку над мужем-рогоносцем, но не всякая насмешка над последним скрывает вместе с тем прославление неверной жены. Гораздо чаще обратные случаи, а именно желание унизить путём насмешки над рогоносцем-мужем и неверную жену. Такая комбинация совершенно в духе мужской логики. Пока мужчина господин женщины, неверная жена всегда совершает преступление по отношению ко всем мужчинам. Отсюда систематическое глумление над рогоносцем. Обманутый муж потому так беспощадно высмеивается, что позволил неверной жене хитростью лишить его главного права – права безусловного господина жены. Он позволил ей вторгнуться в свои права собственника. В обманном вторжении в его права за его спиной заключается в конечном счёте его позор.

Если же связь его жены с другим человеком не представляет такого воровского вторжения в его права – если он, например, предоставляет её гостю, – то эта связь и не ощущается им как позорящая и не признается им таковой. Тем же основанием объясняется, почему честь жены не считается запятнанной, если её муж сходится ещё с другой женщиной. Только жена является собственностью мужа, муж же не собственность жены, и потому жена юридически не может быть потерпевшей стороной.

Несмотря на горделивую осанку и надменность, Нина всё же была юной особой с присущими этому возрасту интересами. Мало того, она была ещё и живым человеком, которому волей-неволей приходится подчиняться общим законам природы. В отношении кое-каких сторон жизни Нина нашла мою страсть довольно полезной, поскольку я всегда был под рукой и мог оказывать множество самых разных услуг – от выполнения домашних заданий до практического домоводства, вроде приобретения продуктов и стирки одежды. Раза два мне даже довелось ремонтировать её бельё. Как вы считаете, что будет делать идиот вроде меня, коль скоро ему поручили пришить пуговицу к пижаме? Правильно – украдкой прижимать блузку от пижамы к своей щеке и покрывать поцелуями, прежде чем вернуть хозяйке. Словом, как писали в учебнике природоведения, «энергия стихии была поставлена на службу человеку» – уж чего-чего, а дурной энергии у меня хватало. Очень скоро я стал при Нине чем-то вроде пажа или даже, скорее, дуэньи – учитывая совершеннейшую «бесполость» её отношения ко мне. Самое смешное, что какое-то время я был этим даже счастлив – лишь бы не прогоняла и позволяла себя обожать. Замечу, что, хотя по внешним признакам моя угодливость выглядела чистым холуйством, на самом деле наш симбиоз имел более сложную структуру. Нина начинала всё более зависеть от меня, а я постепенно получал всё большую власть над Снежной Королевой – нужды нет, что это была власть пажа, а не короля. И не будь этой скрытой власти, вряд ли бы я примирился с унизительной ролью холуя. Дошло до того, что мне стали поверять сокровенные тайны, увы, небезболезненные для самолюбия, но я, наивный, воспринял это как высокий знак личного доверия. На самом деле Нине просто не приходило в голову считаться с моими чувствами, а ведь иногда даже самые чёрствые натуры проявляют толику такта, если догадываются, что их слова ранят близких людей. Нина же ни на миг не задумывалась о моих переживаниях. Она всего лишь, вполне в духе своего природного практицизма, безошибочно знала, на кого ей следует рассчитывать в деликатной ситуации, а будучи уверенной в моей преданности, могла не опасаться огласки. Так мне был открыт самый главный секрет, и именно тот, о котором я предпочитал бы никогда не слышать. Я стал связным – чем-то вроде «мальчика для сношений через дупло», как пишут неиспорченные дети в школьных сочинениях по произведениям классика. К тому времени мне уже многое было известно о влюблённости Нины, причём её анонимный для меня избранник, судя по некоторым репликам, принадлежал к сонму совершенных – я, со своим набором крупных и мелких изъянов, разумеется, не мог и мечтать о том, чтобы считаться его соперником. Откровенное признание Нины привело меня в полное недоумение – мистическим сюзереном оказался не кто иной, как профессор Кудрявцев, очень популярный и даже талантливый лектор по анатомии, но своей фатоватой внешностью плохо вписывающийся в образ суженого богини. Во-первых, он был стар. Что бы там ни толковали люди о возрасте расцвета мужчины, приходящемся якобы на сорок лет, он не выглядел парой для хрупкой девушки, лишь несколько месяцев назад разменявшей третий десяток – скорее Кудрявцева можно было принять за её отца. Во-вторых, низкорослый и начинающий плешиветь профессор проявлял суетность. Я ничего не имею против малого роста и ранней лысины, но если мужчина носит причёску «внутренний заём» и туфли на высоком каблуке, изготовленные, как злословили в институте, по специальному заказу, то это уже позволяло делать не очень лестные выводы, включая сюда и оценку его умственных достоинств. Тем не менее, Нина была не единственной девушкой, подпавшей под чары лектора: молва приписывала Кудрявцеву многочисленные романы со студентками, а в описываемый период он находился в процессе развода со второй женой – между прочим, в не столь уж далёком прошлом также его питомицей. Вновь открывшиеся обстоятельства принесли для меня больше вопросов, чем ответов, особенно по части самой природы столь странной влюблённости. Тогда я ещё не был склонен категорически отказывать Нине в какой бы то ни было способности к нежным чувствам – к столь жёсткому выводу я пришёл несколько позже. Но всё же я вполне рассудительно полагал, что для пробуждения страсти у Снежной Королевы ей необходим чуть ли не огнедышащий вулкан в роли предмета любви. Чем мог её заворожить престарелый анатом, мне было совершенно непонятно – я не знал о том, что на иную женщину социальный статус и регалии мужчины могут действовать почище афродизиака. Впрочем, не отважусь утверждать, что такое заключение было бы вполне справедливо в отношении Нины – кое в чём она осталась для меня вечной загадкой, как существо, лишь внешне напоминающее представителя человеческого рода. Парадоксально, но, узнав о Кудрявцеве, я почти что воспрял духом – раньше-то мне мнилось, что я противостою какому-то титану, а не этому пигмею. Я даже отважился прочитать своей богине маленькую нотацию, пользуясь новым возвышением, – о том, что мне польстила её откровенность, но лучше бы она грешила со мной, а исповедовалась кому-нибудь другому, нежели наоборот. Нина, как ни странно, промолчала в ответ – что свидетельствовало если не о раскаянии, то, по крайней мере, о том, насколько я был ей в ту пору необходим. Но век назидательных дидактик в любом случае оказался коротким, поскольку последующие события подействовали на меня отрезвляюще. Не знаю, изменилась ли бы хоть сколько-нибудь диспозиция момента, если бы Снежная Королева посвятила меня в свои интимные проблемы чуть раньше – скорее всего, что нет. Но в день её последнего и окончательного признания предаваться запоздалым сожалениям было уже бесполезно. Оказалось, что Нина несколько недель как беременна, а профессор, едва она намекнула ему об этом, тут же начал искусно избегать каких бы то ни было встреч с нею наедине. То есть они ещё продолжали встречаться во время занятий в институте, но для решительного объяснения не представлялось никакой возможности – не выяснять же вопрос об отцовстве во время лекции, в присутствии всего учебного потока, за вычетом отдельных прогульщиков! Обязанности парламентёра, таким образом, пали на меня. И я действительно исполнил поручение с блеском, поскольку отнёсся к своей миссии с горячим и даже чрезмерным рвением, позволив себе, сверх данных мне инструкций, припугнуть профессора не только нежелательной оглаской, к чему он остался почти равнодушен, но и немедленной физической расправой в случае уклонения от сотрудничества, перспектива чего сделала его гораздо покладистее. От личной встречи с юной наперсницей он всё же отказался, но завязалась переписка, результатом которой было согласие Нины дать Кудрявцеву месячную отсрочку для окончательного завершения имущественных распрей с бывшей женой, дабы иметь возможность приступить к построению новой жизни с чистого листа. Интересно, что ни в те дни, ни когда-либо позже я не испытывал к профессору ни малейшей ревности. Скорее, меня оскорбляла его чрезвычайная наглость – он посмел позволить себе отвергнуть мою богиню! – как будто я был не соискателем её любви, а каким-нибудь родственником, вроде отца или старшего брата.