Песни сирены - Вениамин Агеев

Львы – единственные кошачьи, образующие социальные группы, прайды. Основу прайда составляют 2–18 львиц, как правило, это близкие родственницы, имеющие свою территорию (львица всегда наследует территорию матери). Львицы прайда не устанавливают между собой иерархических отношений. Вместе с ними могут жить несколько львов, среди которых один – доминант, он не всегда самый сильный, но другие львы признают и не оспаривают его главенство. Он первым ест после удачной охоты, первым спаривается с самками во время течки, первым атакует врага-льва, вторгшегося на территорию прайда. Всего в составе прайда может быть до 40 животных, но в среднем около 13.

Прайд даёт львам преимущества, связанные с охотой. В группе повышается шанс на успешную атаку, к тому же становится возможной охота на более крупных и сильных животных, таких как взрослый буйвол. Становится возможной охрана недоеденного трупа от пятнистых гиен и падальщиков. Однако всё же на льва приходится меньше пищи, чем если бы он охотился один, так как ему достаётся лишь небольшая часть добычи. Причиной образования прайда может служить необходимость кооперации при выращивании львят. Львицы рожают практически в одно и то же время, что позволяет им совместно кормить и защищать всех детёнышей. Кроме того, крупный прайд в состоянии противостоять территориальным претензиям других львиц, может захватывать их территорию и убивать львиц соседних прайдов.

Но, по-видимому, основная задача прайда – совместная охрана детёнышей от бродячих львов и ото львов, захвативших прайд: совместная оборона, по меньшей мере, позволяет отстоять подросших львят.

Молодые львы, вырастая, начинают претендовать на первенство и в возрасте 2,5 лет изгоняются из прайда. Впоследствии они либо создают свой прайд, либо 2–3 года живут одиночками или малыми группами (до семи львов, как правило, это братья) без самок. Такой группе захватить прайд легче, чем одинокому льву, и впоследствии легче его оборонять: если пара самцов обычно удерживает прайд в пределах 2,5 пет, то коалиция из 3–4 самцов – более трёх лет. Молодые одинокие львы не обременены кормлением детёнышей и заботами о территории, поэтому они лучше питаются и рано или поздно завоёвывают для себя территорию, на которой размещаются один или даже несколько прайдов львиц. Первое, что делает самец, захватив прайд, – убивает всех детёнышей соперника.

Подробности обстоятельств того вечера, когда Норкины утешения перешли в нашу близость, помнятся мне довольно смутно. И, как мне думается, не потому, что я был пьян, – как раз-таки я уже успел основательно «просохнуть» к тому времени. Скорее, провал в воспоминаниях вызван эмоциональным опустошением да ещё стыдливой избирательностью памяти, поскольку ни тогда, ни позже я не ощущал произошедшее между нами иначе, как непростительную и постыдную слабость с моей стороны. Мне было бы несложно найти для себя кучу оправдательных обстоятельств – ведь всё случилось спонтанно, как бы само собой, без малейшего принуждения. Кроме этого можно ещё добавить, что я был изрядно «не в себе» в тот период моей жизни. Я был подавлен, растерян и остро нуждался в понимании и ласке. Однако если называть вещи своими именами, я, по сути, злоупотребил самоотверженностью Норки, грубо воспользовавшись её состраданием. Это было низко, это было сродни инцесту, это входило в противоречие со всем сводом устоев и правил, в которых я был воспитан – и не только в семье и школе, но и в уличной компании, потому что даже последний лоботряс и хулиган из числа моих не самых рафинированных соседей по двору всё-таки твёрдо знал – с друзьями не спят. А то, что нас с Норкиной связывала именно дружба, не вызывало сомнений. По отношению к ней я никогда не испытывал того странного опьяняющего желания, знакомого мне по опыту с другими женщинами, – слиться в одно с чем-то разнородным и даже противоположным, имитируя универсальную закономерность притяжения во вселенной – будь то поведение заряженных частиц, полюсов магнита или живых существ. Мы с Ольгой были слишком одинаковыми, мы были чересчур близнецами для того, чтобы испытывать друг к другу романтический интерес. И как раз оттого, что у меня не было к ней ни малейшего животного притяжения, я чувствовал себя очень скверно – а вовсе, скажем, не из-за того, что в тот момент каждый из нас всё ещё формально состоял в браке. Правда, и в брачном плане тоже не всё обстояло благополучно, но об этом речь впереди, поскольку тогда я ещё не знал о том, что наша случайная близость имела для Норкиной иное значение, чем для меня. А в тот день она ушла рано утром, когда я ещё спал. Как я считал долгое время, ушла, мучаясь чувством неловкости и вины – так же, как и я, хотя и в меньшей степени, поскольку большая часть ответственности за случившееся всё же лежала на мне. Мы увиделись снова лишь примерно через неделю: отгулы, взятые Ольгой, чтобы нянчиться со мной, закончились, а, едва она появилась на работе, её тут же командировали в Старорецкий район на какой-то государственный объект, где в результате использования некачественных стройматериалов произошёл несчастный случай. При следующей встрече я даже не знал, как мне себя с ней вести, но чуткая Норка дипломатично обошла все острые углы, а я старался держаться настолько деликатно, если не сказать отчуждённо, что неловкость постепенно притупилась, а ещё через несколько встреч вновь уступила место атмосфере приятельской раскованности. При этом, конечно же, ни я, ни Оля ни о чём не забыли, и иногда мне доводилось ловить на себе её взгляды, при всей их неопределённости каким-то образом напоминающие мне о существовании общей тайны, в которую никто, кроме нас, не был посвящён. Впрочем, Вадик, кажется, кое о чём догадывался, но и эти подозрения, насколько я мог судить, возникли не по горячим следам, а лишь вслед за тем, как Норка формально развелась, ненароком усугубив Большаковские страдания. Если раньше он утешался тем, что она не свободна, то теперь упрямое нежелание ответить ему взаимностью можно было объяснить только одной, причём наиболее неприятной для Вадика причиной. Несмотря на наличие некоторого скрытого напряжения в нашем треугольнике, мы продолжали проводить вместе довольно много времени, и постепенно моя настороженность совсем исчезла. Всё стало как прежде, включая столь обычное для нашего кружка взаимное издевательское подначивание, фамильярное неуважение к личному пространству и непринуждённость дружеских прикосновений, от которых я до поры до времени благоразумно воздерживался. Такая беспечность в конце концов не пошла мне на пользу, потому что, заявившись к Норке после «холерной» командировки, чтобы отметить своё благополучное возвращение, я нечаянно выпил чуть больше чем следовало и напросился у неё переночевать. На этот раз Оля сама пришла ко мне в спальню, а я не стал сопротивляться, правда, уже наутро пожалел, что накануне не вернулся домой. С одной стороны, мне стало легче в связи с тем, что теперь инициатива исходила от неё самой – стало быть, у меня больше не оставалось причин, чтобы терзаться или чувствовать за собой какую-то вину. В каком-то смысле даже и прошлые ошибки были как бы реабилитированы. Но, с другой стороны, на сей раз мы оба были совершенно свободны в личном плане, поскольку у меня не было ни одного активного увлечения, а Норка, вследствие неудачного опыта предшествующей семейной жизни, ещё не очень тяготилась образовавшимся одиночеством. Насколько я знал, она и вообще никогда не предпринимала целенаправленных усилий для поисков подходящего мужчины, по крайней мере, на моей памяти. Парадоксальным образом это обстоятельство вызывало у меня не ощущение свободы, а напротив, связывало – поскольку двусмысленная ситуация могла теперь вызывать у неё определённые ожидания. Даже тот факт, что я по собственной инициативе остался у Ольги на ночь, мог быть истолкован в несколько ином смысле, чем простое нежелание в подпитии садиться за руль. Словом, возникшая диспозиция требовала осмысления, и я даже не уверен, чем могло бы закончиться это затянувшееся неустойчивое равновесие, если бы вовремя появившаяся в моей жизни Алла не избавила меня от колебаний.