Песни сирены - Вениамин Агеев

– Ты что, – прошипел я уже чуть спокойнее, – не понимаешь? В камеру захотела? Похищение людей – это же верная тюрьма! Как тебе такое в голову могло прийти? Хорошо, что нам удалось убежать. Хотя и теперь… Они в милицию пойдут.

– Не пойдут они никуда, успокойся. Не тот Генка человек, чтобы к ментам за помощью бегать. И вообще. Всё было бы нормально, если бы ты не струсил.

– Что было бы нормально?

– Всё! Всё было бы нормально. Я бы с этим змеёнышем раз и навсегда покончила.

– Совсем тронулась? Ребёнок-то здесь причём?

– Я не о ребёнке. Я про Шемякина говорю. А с девчонкой ничего и не случилось бы. Ну посидела бы пару дней в каком-нибудь сарае, подумаешь!

– А ты знаешь, что это подло?

– Что там ещё тебе подло?

– То, что ты девочку напугала. Чем ты её, кстати, так заворожила, что она сразу за тобой пошла?

На лице Аллы промелькнула усмешка:

– Да много ли ей надо? Сказала, что живого зайчика покажу.

– Какая же ты сволочь! А со мной? Со мной ты как поступила?

– Тебе-то я что сделала?

– Ну да, совсем ничего. Только использовала меня «вслепую».

– Ты дурак, что ли? Да не собиралась я тебя, как ты говоришь, «использовать»! Я, правда, поговорить с Шемякиным хотела. А потом, как увидела её у ворот, поняла: вот оно, решение проблемы!

– Отлично!

– Да, отлично. И всё получилось бы, если бы ты не испугался. Не думала, что ты такой трус.

– Да, я трус! Больше не смей впутывать меня в свои дела! – не в силах сдерживаться, я вновь перешёл на крик. – И от таких способов решения своих проблем ты меня, уж будь добра, уволь!

– Я это и так поняла, без твоих нотаций.

Оставшуюся часть пути, до самого дома Аллы, мы ехали молча. Выходя, она предусмотрительно не полезла со мной целоваться, только сказала:

– Ну что? Пока?

– Пока!

– Ты сказал «пока» с интонацией «иди в жопу!»

– Ты всё правильно услышала!

Алла не стала со мной препираться. Захлопнув дверцу машины, она, не оборачиваясь, пошла к подъезду.

Согласно житейскому пониманию, ревность есть вредный для любви и безобразный нарост её; причины ревности чужды сущности любви, и потому ревность обычно признаётся устранимой из любви. Спиноза усматривает более тесную связь между любовью и ревностью; для него ревность – не случайный попутчик любви, а верная тень, появляющаяся на экране душевной жизни всякий раз, как любовь освещается изменою любимого; или, точнее, ревность, по Спинозе, есть необходимый эквивалент любви, возникающий при повороте отношений к худшему. Любовь не исчезает, но преобразуется в ревность. Но все же и тут, на почве Спинозовского анализа, мыслима любовь без ревности, – при полной взаимности, – так что ревность, – хотя и необходимая психологически при известных условиях, – получает в глазах Спинозы оценку отрицательную, как animi fluctuatio, – как затемнение сознания, как неукротимая страсть. Ревность в любви для Спинозы не есть любовь; и потому, – как инородная любви, как не-любовь, хотя с любовью и находящаяся в причинном отношении, в отношении эквивалентности, – ревность предосудительна. Таким образом, и Спиноза в итоге остаётся при ходячем понимании ревности. Почему же это произошло?

Чтобы ответить на поставленный вопрос, вспомним безжизненный и вещный характер всей философии Спинозы. Не имея категории личности, Спиноза не может различать любви к лицу и вожделения к вещи, – смешивает любовь и вожделение или, точнее сказать, подменяет первую последним. Всюду мы читаем у него безличное res amata, – что должно перевести: «вещь вожделенная», ибо вещь не может быть любима; да, «res amata», – но нигде нет речи о любимой личности, – о личности, к которой одной только и может быть приложен эпитет «любимая». Правда, в современном обществе нередко можно услыхать что-нибудь вроде «любимое варенье», «люблю сигары», «полюбил карты» и т. п., но для всякого здорового человека ясно, что это – или извращение и затемнение сознания, или же – насилие над языком. «Варенье», «сигары», «карты» и т. д. нельзя любить, а можно лишь вожделеть. Но кореллат вожделения – ненависть с завистью; поэтому-то у Спинозы, в исходном понятии любви, получает такое ударение этот предосудительный момент ненависти с завистью. Однако, как любовь не есть вожделение, так же точно и ненависть с завистью – не ревность, хотя, действительно, последняя также относится к тому, что Спиноза разумеет под ревностью, как истинная любовь – к вожделению. Чтобы понять ревность в собственной её природе, надо ещё теснее связать её с любовью, ввести в самое сердце любви и, подчеркнув личную природу любви, вскрыть, что ревность есть сама любовь, но в своём «инобытии»; нам надо обнаружить, что ревность есть необходимое условие и непременная сторона любви, – но обращённая к скорби, – так что желающий уничтожить ревность уничтожил бы и любовь.

У развилки дорог я на секунду приостановился, размышляя, в какую сторону повернуть, но колебался недолго. Мне нужно было кому-то рассказать о том, что произошло. А учитывая сугубо личный характер информации и свою собственную не слишком благовидную роль в происходящем, я мог довериться только одному человеку.

– Ой! Это ты? – недоверчиво воскликнула Норка, распахивая дверь.

Ещё одно свидетельство того, насколько условно мы оба восприняли моё давешнее обещание.

– Что, не ждала? – улыбнулся я в ответ на Олин удивлённый возглас. – Я же сказал тебе, что приеду.

– Почему не ждала? Твоя Норка всегда тебя ждёт! – тут же откликнулась она. – Я вчера не поняла, что ты имел в виду. Я думала, ты на работу ко мне придёшь.

У Норкиной, действительно, были некоторые основания так думать – вот уже год, как я избегал приходить к ней домой, а если обстоятельства и принуждали меня к этому, старался не задерживаться, делая вид, что куда-то спешу. Причина была столь же незатейлива, сколь и банальна, а кое-кому она могла бы показаться даже смешной. Мы с ней уже давно и крайне неуклюже увязли в довольно странных отношениях, причём в состоянии какой-то половинчатости. Признаться, меня это тяготило. Но, с другой стороны, любая попытка внесения ясности внушала куда больше опасений своими непредсказуемыми последствиями, чем привычный и вполне терпимый дискомфорт неопределённости. Не знаю, насколько чувства Норкиной были похожими на мои, но и она не спешила вносить уточнения в существующее положение вещей. Вадик Большаков полагал, что, будучи ранимой женщиной с куда более тонкой, чем у меня, душевной организацией, она воздерживается от прямых действий исключительно в силу своей деликатности. Но Вадик и вообще верил, что во всём без исключения бремя первого шага должно безоговорочно принадлежать мужчине. Применительно к ситуации и в соответствии с этим принципом он, конечно же, считал меня свиньёй, хотя не оглашал своего мнения вслух – мы с ним никогда не обсуждали эту тему. Но я и так догадывался. Впрочем, Вадик вряд ли мог претендовать на беспристрастность. Да и относился он ко мне, в целом, очень хорошо, это я твёрдо знал – то есть хорошо во всём, что не касалось Норки.