Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - Марина Фьорато

Король заметил Ардуэна-Мансара и Ленотра и поманил их пухлой, унизанной кольцами рукой. Те низко поклонились.

— Это Ардуэн-Мансар, — начал король, — мой дворцовый архитектор, а это Ленотр, архитектор сада. Как дела? — Он отмахнулся от их ответов. — Да-да, но это зеркало лучше, чем все, что вы сделали. Уверен, вы завидуете. Может, подговоришь кого-нибудь из каменщиков, Жюль, чтобы бросил в зеркало кирпич? — Король рассмеялся собственной шутке, и свита подхватила смех.

Коррадино начал успокаиваться, но Людовик задал вопрос, от которого у него чуть не остановилось сердце.

— А где мой MaÎtre des Glaces?[84]Почему все почести достаются только вам двоим?

Он обшарил глазами толпу и увидел Коррадино. Тот подумал, что умрет на месте. По лицу короля скользнула улыбка.

— Вот он.

Я погиб, моя жизнь кончена.

Но пухлая рука поманила Жака Шовире. Гийом Сев тихонько подтолкнул юношу, и тот, спотыкаясь, неуклюже вышел вперед, сжимая в руке кожаную шапку.

Балдасар Джулини посмотрел на Жака из-под поднятых бровей. Посол обошел его, гулко постукивая каблуками венецианских туфель, и оглядел Жака с ног до головы. Вернулся к зеркалу, медленно, палец за пальцем, стянул замшевую перчатку. Указательным пальцем притронулся к прохладному гладкому стеклу, оставив на нем след. Коррадино невольно дернулся: казалось, соблазнитель коснулся его дочери.

Балдасар повернулся к Жаку.

— Что-то не так, посол? — спросил Людовик.

Похоже, он еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Посол взял себя в руки.

— Прошу прощения, ваше величество. Я подумал, что этот человек — Шовире, кажется, — слишком молод, чтобы создать такой шедевр.

Жак переступал с ноги на ногу.

— Полагаю, — ответил Людовик, — вам трудно смириться с тем, что Франция достигла в производстве стекла высот, не уступающих венецианским.

Балдасар перевел взгляд с зеркала на Жака.

— Сколько полотен в зеркале, мэтр? — Он произнес этот титул с легкой иронией.

Жак глянул на короля. Тот кивнул, разрешая ответить.

— Двадцать одно, ваша милость.

— А сколько лет вы живете на земле?

— Двадцать один, ваша милость.

— Как интересно! Милое совпадение, вы не находите? Потрясающая работа для человека столь юного возраста. Стекло отличается такой чистотой, что его можно принять за работу венецианца.

Его глаза скользнули по толпе, но Коррадино опустил голову и спрятался за спину огромного каменщика.

— Поздравляю, ваше величество! — Посол поклонился, но не смог скрыть озабоченность за светскими манерами.

— Да ладно-ладно. — Король скромно отмахнулся от комплимента, словно сам сделал зеркало.

Он пошел по залу, а за ним посол и свита. Король быстро повернул голову, его глаза стремительно, точно молния, выхватили из толпы Коррадино. Один глаз Людовика закрылся. Король отвернулся и двинулся дальше. Этот невероятный инцидент длился всего мгновение, и придворные даже не обратили внимания. Коррадино позволил себе выдохнуть и попытался осмыслить то, чему стал свидетелем.

Король ему подмигнул.

Для него это игра. Развлечение. В то время как моя жизнь висела на волоске, он разыграл представление с Жаком. Королевские забавы, милое времяпрепровождение!

Коррадино, обливаясь потом, прижал руку к ухающему сердцу. Он боялся, что оно выскочит из груди. Джулини не видел его, он его даже не знал, ведь Коррадино было восемь лет, когда он встретил молодого Джулини в Арсенале. Тот беседовал с его отцом. Но что, если Людовику взбредет в голову открыть правду и сообщить послу за бренди, кто на самом деле MaÎtre des Glaces? Нет, рассудил Коррадино, национальная гордость не позволит королю признаться, что Зеркальная галерея обязана своим великолепием не французским мастерам. Он никогда этого не скажет. А сколько времени будет гостить посол? Не более пары недель? Лучше уйти в тень и дождаться, пока Джулини уедет. Коррадино вернулся в стекловарню, отмахиваясь от извинений Жака, смущенного, что почести воздавали ему, а не Коррадино. Я должен поговорить с Дюпаркмье, думал Коррадино. Я должен привезти Леонору.

Но кое-что Коррадино упустил в своих рассуждениях. Его выдало зеркало. В тот момент, когда Людовик оглянулся, Балдасар Джулини, быстрый, как кот, заметил, что король подмигнул кому-то. Коррадино был прав: Джулини его не узнал, зато сразу понял, что он итальянец, и нетрудно догадаться, что и венецианец к тому же.

В тот вечер, после ужина в честь посла и после бренди, за которым Людовик ничего ему не сказал, Балдасар Джулини вернулся в свои апартаменты в Пале-Рояль. Он отказался от услуг куртизанки, которую привез с собой из Венеции, и уселся за резной позолоченный письменный стол.

Он задернул тяжелые гардины в теплом надушенном кабинете, взял перо и начал писать. Закончив, он посыпал пергамент песком, сложил его и нагрел на свечке красный воск. Пролитый на письмо воск напоминал каплю крови. Посол повернул на кольце печатку и аккуратно оттиснул на воске крылатого льва Святого Марка. Он написал адрес и отдал распоряжение посыльному Людовика, ожидавшему за дверью.

Письмо предназначалось его сиятельству дожу Венеции.

Всю дорогу от Сан-Марко до дома Леонора прошла пешком. В сумке лежала ксерокопия письма, и эта бумага жгла ее через ткань. Ранним вечером улицы были пусты. Она знала почему: канун карнавала. Все жители Венеции готовились к празднику: дошивали костюмы и отправлялись спать, чтобы потом вдоволь веселиться ночами. Завтра нахлынут туристы, и город выйдет из зимней спячки. Холодный город с закрытыми ставнями, такой, каким его знают лишь местные, вновь расцветет. Спящая принцесса через сто лет проснется от поцелуя и поприветствует своих воздыхателей.

Но самый темный час наступает перед рассветом. Леонору снова пугали зловещие тени, и на этот раз — призрак не только Роберто (уехал он из Венеции или все еще здесь?), но и посла, слова которого она только что прочитала. Эти слова — приговор Коррадино. Леонора шла домой, преследуемая двумя тенями. Вода под ногами замерзла, от дыхания поднималось облачко белого пара. Она пыталась идти быстрее, но груз ребенка тяжело давил на бедра, болели кости. Восьмимесячная беременность и скользкая дорога не позволяли прибавить шаг. Леонору пугали темные фасады домов: золотые и янтарные при свете, сейчас все как один казались серо-зелеными. Леонора вспомнила слова Алессандро: луна в Венеции зеленая, потому что свет отражается от канала. Сегодня зеленый свет смотрелся жутким, мертвенным, точно кожа покойника. Сам канал напоминал бутылочное стекло. Город охладел к ней, отвернулся. «Ты больше не наша, — говорили Леоноре дома. — Тебе нет здесь приюта». Даже Даниэль Манин, в сумерках превратившийся в зеленоватого вурдалака, осуждал ее с постамента. Медная статуя служила ему доказательством собственной преданности — и укором Леоноре.