Струна - Илья Крупник

1994

Олег Петрович, доцент, историк средних веков, мыл тихонько старого своего сына. Сын Олега Петровича, седенький и плешивый, стоял, согнувшись, обеими ногами в тазу, а Олег Петрович, засучив на болгарском свитере рукава, бережно обтирал мочалкой его дряблую спину.

– Геночка, – говорил Олег Петрович, – не вертись. Я прошу тебя!

Но сын, счастливый, все поворачивал к нему зажмуренное покорное лицо, и на усах у него висела мыльная пена, – очень было приятно мыть вот так беспомощного родного старичка, своего сына.

Его и понюхать было приятно, потому что тело не пахло больше стариковской псиной, а пахло почему-то оно морковкой. Это, должно быть, мыло, которое Олег Петрович покупал вчера в овощном магазине напротив, попахивало не семейным мылом вовсе, а морковкой.

И Олег Петрович, которому было тридцать семь, а сыну уже за семьдесят, с удовольствием принялся терзать его мочалкой…

Потом Олег Петрович, опомнясь, замотал головой, поглядел в окно: плыл за стеклами всплошную белый дым справа налево, справа налево, а повыше, над окном с карниза, нависали гребнем сосульки. И давно были сумерки в этой пустынной комнате, чужой, высокой, а где-то непостижимо с какой стороны, за стенами опять, как вчера, перебирали струны, трогали, перебирали, словно трогали, настраивали арфу.

Олег Петрович оглянулся, надел пальто, схватил шапку, кинулся отсюда вон.

Подмораживало, был гололед, все блестело под фонарями, и когда Олег Петрович вышел наконец размягченный из кафе «Театральное» (ну прямо почти столица…), напевая нечто такое лирическое, нечто дурацкое, которое пел оркестрант в микрофон: «Лада… Ла-да…» – он чуть не упал, замахал руками и поправил шапку-пирожок.

Вся улица была залита льдом, стояли стеклянные деревья, и все уже шли гуськом, оскальзываясь, по самому краю, цеплялись за ветки, а ветки сверкали, ветки вырывались, и разносился хруст и звон.

Олег Петрович слушал, потом, улыбаясь, застегнул пальто и очень ловко прошел по льду, двинулся тоже вверх, вдоль деревьев.

Он двигался, как альпинист, постепенно приноравливаясь, приспосабливаясь к дороге, и это было очень здорово.

Он ощущал уже собственные подошвы, они были новенькие, не скользкие, подчинялись ему, как и все его тело легкое подчинялось ему, и Олег Петрович усмехался.

Он шел прекрасно, без задержки – иногда с хрустом по целине прокладывал новую дорогу! – взмахивая руками, вежливо огибая, быстро опережая, потому что он был молод, легок и опытен в то же время, и поддержал за локоть девушку молоденькую, которая ковыляла впереди, но девушка была неловкая, неуклюжая и некрасивая, и ее он тоже обогнал.

«Эх, Генка, Геночка, – с сожалением пояснил он сыну-скептику, – ты хоть и взрослый уже, но…»

А ведь было время, они боролись – как они боролись!.. – яростно, счастливые, в проклятом Ашхабаде, совсем недавно, когда было Генке десять, и двенадцать, и даже пятнадцать лет, катались кубарем, с хохотом по диванчику!.. А сейчас (наверняка!) сын стоял, презрительно-монументальный, голый по пояс, рядом с диванчиком в Ашхабаде, выпятив скульптурную грудь, и на полу перед ним на длинной оси стояли невероятные колеса, словно из-под товарного вагона, и, понятно, такую штангу Олег Петрович мог разве что ногой катать…

«Потому что не в этом счастье, – объяснил ему Олег Петрович, – не в этом счастье». И ухватился за тонкий ствол, чтоб не упасть, перебирая по льду ногами.

Перед ним в огнях сияло кино «Прогресс»: тут все у входа толпились кучками в сигаретном дыму, гоготали, хихикали, перекрикивались, а какие хорошенькие девочки с челками, как у соседки Ниночки, роились, прямо роились кругом!..

Олег Петрович поправил шарф и вошел, приглядываясь, в толпу.

– Девушка, – он наклонился весело, сжимая милый ее локоток, сощуря ласковые, карие, загадочные свои глаза, – вы мне скажите…

– Я? – перепугалась девушка, деревенея вся под его рукой. – Олег Петрович! Здравствуйте, Олег Петрович!

– Здравствуйте, Олег Петрович, – постно закивали мальчики, да и все девочки кругом. – Здравствуйте, Олег Петрович!

– Добрый вечер. – Олег Петрович покраснел: это были явно его студенты. – Добрый вечер, друзья. – Он приподнял, как профессор, шапку-пирожок. – Добрый вечер. – И медленно, солидно пошел отсюда к чертовой матери, великолепно представляя, всей кожей ощущая, как они прыскают, как они этак иронизируют, как они, сдерживаясь, хихикают в его ослабевшую спину.

А разве был он пошляком?! Никогда он не был пошляком!!! Ни раньше, ни вообще не был он пошляком! Есть даже теория – кто это говорил?… – что к сорока годам наступает у мужчины физиологический переворот: наступает возрождение, он ищет перемены, все ищут перемены, истинной, новой жизни… Нестарому человеку нужна нежность, нужна мягкость женская и понимание, нужны забота и доброта! «Умные вы мальчики, – прощая их, вздохнул Олег Петрович, – умные девочки, доброй ночи…»

И, обогнув «Прогресс», вошел осторожно в сквер – там, где присыпано золой, – по черной, по вьющейся дорожке, а за тополями уже светились окна его дома, и все тополя были корявые, грубые, в наростах и словно с поднятыми вверх руками, и все обрублены по локти, а из наростов торчали дико в стороны острые ветки.

«Что ж поделаешь, – подумал печально Олег Петрович, толкая дверь в подъезд, – ни черта не поделаешь», – поднялся выше, выше, выше по железным ступеням опять на свой этаж, в этот коридор бесконечный, где рядом с каждой дверью, как часовые, стояли на табуретах керогазы, а от метровых сводов, от старого кафеля под каблуками было так холодно и звучно.

– Танцкласс, – пробормотал Олег Петрович и прислушался: но «арфисты» не играли. Тогда, надавливая плечом, отпер он свой замок, сбросил быстро пальто, и шарф, и шапку на раскладушку, включил настольный свет.

– Займемся! – сказал решительно Олег Петрович, опираясь о стол кулаками, и не без отвращения посмотрел на записи и книги.

Стол шатался, и был он чужой, и запах, главное – запах в голой, казалось, комнате, был казарменный, очень чужой!.. Разве что раскладушка рядом была собственная – новая, да чемодан под ней, и на полу стоял зеленый, совершенно новый его чайник…

«Эх, – подумал Олег Петрович, выпрямляясь, – если бы… Ну если бы сейчас, прямо сейчас предстал бы некто и так сказал: „Дорогой Олег, я – золотая рыбка…“ Что бы можно было заказать?! Бессмертие? – спросил Олег Петрович совсем как младенец и пошел, пошел от стола. – Славу?… Молодость? Жизнь блестящую?» – Олег Петрович усмехнулся.

«Для современного человека, – невесело подумал он, – в культуре, в традициях глубинных – истоки силы нравственной, моральная опора в жизни…» – и стиснул руки за спиной, предположил, например, такое: как если б живы были отец и мать и он бы к ним приехал… Ну хоть на месяц или два к добрым, к любящим, к уважаемым старикам!.. В благословенный, в деревянный, в белокаменный городок, в свои истоки, где сад за окнами, и покой, и ласка, и душевность, где книги всюду, портреты «старины глубокой»… в дом, которого не было у него никогда, как вовсе не было родного города никогда, ибо какие ж с отцом-военным и активисткой мамой могли быть собственные пенаты?…