Струна - Илья Крупник

Как странно все-таки звучит, что я – отец… Отец… Я буду не сын и даже уже не муж, а отец.

Но я не хочу сына! Хватит мальчишек. Лучше пусть будет дочка. Дочь! Нежная, милая, большеглазая, черноглазая. Как ее мама…

Ну, а если сын? Нет, я представил… Не маленького, почти взрослого. Вытянулся, почти моего роста.

Мы идем вдвоем. Как мужчина с мужчиной. Ведь мы друзья. Разговариваем. Он так похож на отца, на меня.

Прическа такая же. И волосы черные. Такой же худенький. Такая же походка. И такое же лицо. Даже страшно.

А когда вырастет? Ведь он уедет… Он уедет от нас. Навсегда.

Да, самые замечательные люди, я тоже об этом думал в детстве, путешественники. Это замечательно.

После работы я прилег, поужинав вяло, голова болела целый день. А закрою глаза: какой-то Платон меня слушает, все поддакивает, кивает. На голове его военная шляпа-панама, такая же зеленая на нем безрукавка, зеленые шаровары, высокие шнурованные ботинки. На боку нож в чехле.

Он темноволосый, бледный, худое, длинное лицо. Совсем молодой. Почему ж он поддакивает? Может, не мне поддакивает?!.

– Согласен. Я согласен, Яков Владимирович, – кивает молодой в военной своей панаме.

Яков Владимирович (я здесь) все в той же кепке, в сером ватнике и брюки заправил в резиновые сапоги, а не в этой «походной» форме с ножом на ремне. Оттого что опыт и сорок шесть лет.

Яков уходит неспешно, садится на доски у бревенчатого амбара на столбах, отмахивается ладонью от комаров, закуривает.

Рубленые избы кругом и эти амбары на столбах в траве. Зубчатая черная стена на том берегу реки. Чуть не до неба ели.

Из-под амбара высовывается кто-то, вылезает, он в малиновом берете. Кто там в малиновом берете… И вот уже с обеих сторон сидят на досках двое, вплотную, в малиновых беретах (купили в сельмаге, что ли, женские они?…).

Обжигает горло, во рту поганый вкус теплого спирта. И мимо проходят вечные, будто не замечающие никого, подросшие девочки, под ручку, вдвоем, в коротких, выше колен платьицах. Вечные девочки. Как всюду. Они словно идут по проспекту в мини-юбках, а не по измятой траве…

И опять Платон в военной шляпе, но уже не поддакивает. Я сижу, разговариваю с его рабочими. Отчего он злится, отчего не смотрит он на меня?…

Котов проснулся оттого, что почувствовал – в сельсовет вошли.

Он спал в закутке в сельсовете за шторой. Штора была не до самого пола, и виднелись там ножки стула и стола председателя. Потом к шторе приблизились резиновые сапоги.

Он привстал на железной кровати. Он был голый.

– Спишь, – спросил тихо женский голос, – али проснулся?

Он вскочил и, чуть отгибая сбоку штору, высунул голову.

– Уехали твои. Уплыли, – сказала женщина с ведром.

– Уплыли?… – Он высунулся по пояс.

Женщина глядела неотрывно на его белое, городское, мужское тело.

– Стёша, – сказал, отворяя дверь, председатель, весь в облаке комаров, отмахиваясь от них обеими руками, – ты чё не убирашь?

Комары зазвенели ближе, зудели уже в ушах… Котов спрятался. Остались одни глаза.

Председатель Лызлов (всплыла фамилия…) в который раз вызывал по рации вертолет. Ученый, мол, тут, старик.

Котов был уже почти весь седой. «Старик». Но ведь волосы седые пробивались даже в двадцать лет.

А деревня совсем была крохотная, сгрудилась к реке.

Восемнадцать человек в совхозе, а по всему сельсовету триста сорок два – это вместе четыре последних деревни вдоль реки: Гаревка да Усть-Унья, Светлый Родник и Усть-Бердыш. Котов все жил за шторой.

– На речку ладишь? – спрашивала Стёша.

– На речку, – отвечал (он?), и я смотрю на нее.

Она не отводила голубые глаза под белым, повязанным до бровей, платком. Это ж казалось, что она «без возраста». Стёша была вовсе не старая.

Рано-рано утром приносила ему «построквашу», жареную картошку с рыбой и постирала его белье. Он усаживался в ее моторку, и они отправлялись на тот берег.

Три гербарные сетки еще оставались у него, Стёша была хороша во всем, помощница. Стёша была вдова.

Иногда в траве на поляне под солнцем, и дымокур отгонял комаров, он думал: ничего не надо, просто жить…

Почему ж Платон не сказал, что они уходят?… Без него. Не обязан говорить?… Он, Котов, один здесь ездил, сам к ним прибился. Начальник у рабочих Платон… Был так похож на сына.

…Котов сидел, смотрел вниз, в окошко, прижимаясь к стеклу лбом.

Светлая жесть блеснула под солнцем: узкая полоска реки, она извивалась, вертолет поднимался все выше. А через квадраты, треугольники черно-зеленой хвои – желтые песчаные нитки дорог. Серые пустоши. И снова вода. Река, Деревня. Стёша…

Соседи приехали уже под вечер. Мы слышали с Веркой, как открывалась, закрывалась, лязгала общая наша дверь, голоса были негромкие – нас не хотели тревожить? – вносили тихо к себе вещи.

Верка выглянула все же, неудобно, поздоровалась.

– Загорелые, ну точно с пляжа, – описывала с завистью Верка.

Это была суббота. Утром в воскресенье мы… Но старались уже не орать. И заснули опять, откинувшись.

Потом я пошел в коридор, я был в длинном новом халате, дошел до вешалки и решился. Все удобно, совсем не рано и – отдать ключ.

Я прошел в общий коридорчик с их ключом на цепочке. Дверь к соседям была приоткрыта.

Я постучал в дверь. Не слышат.

Тогда я вошел к ним в квартиру. В кухне горел свет.

Они сидели друг против друга за белым кухонным столом, оба были в очках и, нагнувшись низко, перебирали пальцами на столе желтое пшено.

– Здравствуйте, – сказал я, – у вас дверь открыта. – И протянул ключ.

Сутулый, весь в морщинах, седой старик Котов снял очки и встал. Ковбойка его в мелкую клетку была не заправлена в штаны.

– Ничего. Не страшно, – радостно улыбаясь, объяснил Котов. – Мы ж все дома. У себя. – И обвел глазами кухню.

Старушка в ситцевом халате молча смотрела сквозь толстые очки.

– Знаете, – пояснил он опять, ну словно что-то особенное, – дома хорошо. Надо жить там, молодой человек, – он поднял палец, – где тебя уважают.

Я вернулся к нам в квартиру, постоял у закрытого окна. На дворе людей не видно, воскресенье.

Мы с Мариной Петровной, как сказал старик, прожили вместе счастливую жизнь.

Я смотрел на дом прямо против нас; на балконах, то тут, то там висели белые тарелки: громадные спутниковые антенны.

– Вера, – позвал я. – Вер!! Где ты?

– Здесь. Я здесь! – Она прижалась к моей спине, я чувствовал ее всю, мы были еще вдвоем с ней. Вместе, еще вдвоем.