Искра - Рейвен Кеннеди

лицо короля Ревингера. Ладошки, сжимающие одеяло, становятся липкими. Бледная кожа, зеленые, как лес, глаза – такой мужественный и великолепный, что смотреть на него почти больно.

– Я рад, что ты выбрала себя, – тихо говорит он, и я приоткрываю рот, словно хочу поглотить звук его низкого голоса.

– Правда?

Я замираю, когда он поднимает руку и обхватывает мой подбородок, как будто желая убедиться, что внимаю его словам.

И я внимаю.

– Да, Золотая пташка. Потому что я тоже выбираю тебя.

Он опускается, а я поднимаюсь, как лента, зацепившаяся за согнутую ветром ветку.

Я касаюсь своими губами его губ, наши языки сплетаются, а потом мы внезапно целуемся так, словно умираем от голода.

Мы целуемся, как две столкнувшиеся звезды, и наш пыл полыхает, угрожая сгореть, пока холодный мир вокруг меркнет в нашем свете. Мы целуемся так, словно нам нужно вкусить друг друга, чтобы не остаться навеки в темноте.

Я всем телом тянусь к нему, каждая лента развязывается, вытягивается, устремляется к нему, как крылья к ветру.

Ревингер обхватывает мой подбородок, повернув под нужным углом, и именно это – его лидерство, сила, но вместе с тем бескрайняя нежность – порождают во мне ощущение, что я могу пылать вечно.

Охвативший меня огонь никак не связан с гневом или кровной местью. Это чистое, алчное, болезненное желание, пульсирующее в венах, никак не ослабевает.

Когда я прикусываю ему язык, Ревингер в чувственном порыве покусывает мою нижнюю губу и срывает с моих губ стон. Он упивается звуком, обхватывая шершавыми руками мое лицо, словно не хочет, чтобы я выскользнула из его хватки.

Мои ленты тянутся, как виноградные лозы, ползут вверх по его телу, обвиваются вокруг рук, чтобы притянуть еще ближе. Из груди у него вырывается хриплый стон, и он усиливает поцелуй, пока горячей становится не только моя кожа, но и огонь желания, разгорающийся между ног. Ревингер подпитывает это желание, скользнув рукой вниз и погладив мои ленты, отчего по спине пробегает приятная дрожь.

Только поцелуй. Один поцелуй – и я терплю крах, потому что не хочу, чтобы он заканчивался.

Никогда не думала, что поцелуй может быть таким.

Я снова обхватываю его плечи, пальцами впиваясь в сильные мускулы, будто мне нужно напоминание о том, что он поддержит меня. Ненавижу свои перчатки. Хочу чувствовать его кожу, но не могу остановиться, чтобы их снять.

С неба падают снежинки, засыпая холодными хлопьями, но холоду не суждено нас одолеть. Я вся горю, страсть вспыхивает мучительным соблазном. Думаю, я бы вскочила с кресла, если бы Ревингер не склонился надо мной. Его тело – приманка, в которую я стремлюсь угодить.

Но когда я готова увлечь его за собой, он перестает меня целовать.

Мы шумно дышим, сброшенное одеяло лежит вокруг моей талии. Я смотрю на Ревингера, тяжело дыша и чувствуя, как покалывает губы от прошедшего поцелуя.

Его взгляд ласково проходится по моему лицу, и я делаю то же самое. Я обвожу пальцем линии его пустившей корни силы и замечаю, как они легонько подрагивают от моего прикосновения.

Ревингер отстраняется или… пытается. Мы смотрим на ленты, беспорядочно обернувшиеся вокруг него, словно они решили сделать его своим личным подарком.

– Извини, – внезапно смутившись, говорю я и быстро отдергиваю их, хотя они и с трудом повинуются.

Ревингер отвечает кривоватой улыбкой и заправляет мне прядь волос за ухо с такой нежностью, что у меня сжимается горло.

– Надеюсь, это все прояснило.

Он выпрямляется, и, хотя от его вида у меня все еще учащается пульс, причина не в страхе. Уже нет. Ревингер обдуманно сменил форму. Потому что его облик может меняться, как и его глаза, поза, имя, но эти губы, руки, слова, его тепло… они неизменны.

Рип и Ревингер – один и тот же человек, и осознать это мне помог поцелуй.

Он отворачивается, уже снова переменившись, вернув шипы, чешуйки, неумолимую походку воина, но это по-прежнему он.

Рип останавливается у стеклянной двери и оглядывается на меня, зеленый цвет исчезает из его глаз.

– Спокойной ночи, Аурен.

Это все еще он.

Вот почему я шепчу:

– Спокойной ночи… Слейд.

На бесконечно малую долю секунды он округляет глаза от удивления, что я назвала его по имени. Затем уголки его губ приподнимаются, как и мои, словно мы делимся чем-то личным, сокровенным. Чем-то проникновенным.

Возможно, так и есть.

Когда он уходит, я откидываюсь на спинку кресла, позабыв про одеяло, ставшее ненужным после того жаркого пламени, что мы разожгли. Под тихим снегопадом я снова шепчу его имя – всего пару раз – в односложной мольбе к скоплению спрятавшихся звезд.

Пожалуйста, пусть он докажет.

Глава 17

Царица Малина

Камень, когда-то бывший старинным и побитым морозом, теперь превратился в обветренные золотые кирпичи, которые впиваются мне в руки, когда я прислоняюсь к зияющей пасти арки.

Через расколотые облака пробивается редкий луч солнца, убывающий дневной свет освещает колокол за моей спиной. Отражаясь от золотой поверхности, он окутывает меня осуждающим сиянием.

Звонница Хайбелла настолько высока, что за время ее строительства, по слухам, погибло больше сотни работников, однако это не помешало моим предкам достроить ее.

Мы, Кольеры, не сдаемся.

Вот почему зрелище там, внизу, в центре города, действует мне на нервы, как плуг, вспахивающий землю и обличающий то, что под ней скрывается.

Мятеж.

Всюду.

От грязных лачуг до салонов аристократии – весь город восстал против меня.

Бушует мародерство и не прекращается осквернение царской собственности на площади. Жандармы подвергаются нападениям при каждой попытке вмешаться и произвести аресты. Я наблюдаю за всем этим с башни, а колокол за спиной отвратительно блестит, пока его люди внизу бунтуют.

Они были у меня в кулаке.

На мгновение они все были у меня в кулаке. Я сидела на троне и правила, как положено мне было по роду. Я склонила на свою сторону аристократию, вернула Хайбеллу былую славу, восстановила себя, истинную Кольер, в качестве законного правителя.

Все встало на свои места.

Пока снова не начало идти наперекосяк.

Сброд передвигается по городу слипшейся массой. Они жгут, грабят и просто нарушают законы, а жандармы не могут им помешать. Проблема в том, что за подавлением одного бунта тут же возникают еще два.

Я сжимаю пальцы, а ногти царапают корку льда, покрывающую позолоченную раму. Холодный воздух впитывается в кожу. Это продолжается уже три дня, и каждая минута неповиновения этих людей становится против них же самих. Я пыталась быть милостивой царицей. Щедро раздавать дары, напоминая им, что это Мидас позволил