Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем - Фил Найт

Выбор времени для такого публичного размещения казался идеальным. В 1970 году появились первые фирмы венчурного капитала. Вся концепция венчурного капитала изобреталась прямо на наших глазах, хотя представление о том, что могло считаться стоящей инвестицией для венчурных капиталистов, было весьма растяжимым. Большинство новых венчурных компаний обосновалось в Северной Калифорнии, поэтому их в основном привлекали высокотехнологичные компании и компании по производству электроники. Силиконовая долина, почти эксклюзивно. Поскольку у большинства этих компаний были футуристически звучащие названия, я создал в интересах «Блю Риббон» холдинговую компанию в целях привлечения инвесторов, влюбленных в высокие технологии: «Спортс-Тек Инк».

Мы с Вуделлем разослали листовки с рекламой публичного размещения наших акций, после чего сели в ожидании оживленной реакции.

Тишина.

Прошел месяц.

Глухое молчание.

Никто не звонил. Ни одна душа.

Вообще-то почти ни одна душа. Мы все-таки умудрились продать триста акций по доллару штука. Вуделлю и его матери.

В конце концов мы отозвали предложение. Это было унизительно. Вслед за этим я много раз горячо спорил сам с собой. Я обвинял неустойчивую экономику. Я обвинял войну во Вьетнаме. Но в первую очередь я винил себя. Я переоценил «Блю Риббон». Я переоценил работу всей своей жизни. Много раз, сидя за первой утренней чашкой кофе или ночью, пытаясь заснуть, говорил я себе: может, я дурак? Может, вся эта затея с кроссовками — мартышкин труд? Возможно, думал я.

Возможно.

Я наскреб двадцать тысяч долларов с нашей дебиторской задолженности, погасил кредит и получил заказанные кроссовки от «Оницуки». Еще один вздох облегчения. Вслед за которым ощутил комок в груди. Что мне делать в следующий раз? А дальше?

Мне нужны были наличные. То лето выдалось необычно теплым. Дни, расслабляющие, вызывающие томление, залитые золотистыми лучами солнечного света, чистое голубое небо, этот мир — настоящий рай. Все это, казалось, издевается надо мной и моим настроением. Если 1967 год был Летом Любви, то 1970 год был Летом Ликвидности, а у меня ее не было. Бо́льшую часть времени я ежедневно проводил, думая о платежеспособности, говоря о платежеспособности, глядя на небеса и моля Бога о ликвидности. Все царство за ликвидность. Это слово звучало еще противнее, чем «собственные средства».

В конце концов я сделал то, что не хотел делать, что поклялся никогда не делать. Я попытался занять у любого, до кого я мог докричаться. До друзей, членов семьи, случайных знакомых. Я даже пошел с протянутой рукой к бывшим товарищам по команде, к ребятам, с которыми бок о бок потел, тренировался и участвовал в забегах. Включая моего бывшего архисоперника Джима Греля.

Я слышал, что Грель унаследовал целое состояние от бабушки. Помимо всего прочего, он участвовал во всевозможных прибыльных коммерческих предприятиях. Он работал торговым агентом для двух сетей продовольственных магазинов, одновременно занимаясь на стороне продажей шапочек и мантий для выпускников, и оба занятия, если верить молве, приносили доход. Кроме того, кто-то рассказывал, что он владел большим участком земли в районе Лейк Арроухед и жил там в хаотично построенном доме. Парень был рожден, чтобы побеждать (он даже бегал на соревнованиях, за год до того, как стать лучшим в мире).

В то лето в Портленде проходил шоссейный забег для всех желающих, и мы с Пенни пригласили после него группу участников к себе домой на коктейль. Я постарался пригласить в числе других и Греля, а затем дождался удобного момента. Когда все удобно расположились, после пары пива для поднятия настроения я попросил Греля переговорить с глазу на глаз. Я провел его к себе в кабинет и изложил суть кратко и понятно. Новая компания, проблемы с движением денежной наличности, значительный потенциал роста и все такое прочее. Он был снисходителен, вежлив и приятно улыбался: «Мне это просто неинтересно, Бак».

Не зная, куда еще обратиться, не имея каких-либо других вариантов, я сидел в один из таких дней за своим письменным столом, уставившись в окно. Постучал Вуделл. Он въехал на своем кресле-коляске в комнату и закрыл за собой дверь. Сказал, что он с родителями хочет одолжить мне пять тысяч долларов и что в качестве моего ответа они не потерпят отказа. Они также и слышать не хотят о начислении процента на эту сумму. Более того, они даже не хотят как-то формализовать передачу денег взаймы, оформляя какие-то бумаги. Сам он собирается вылететь в Лос-Анджелес, чтобы увидеться с Борком, а в то время, пока он будет в отъезде, я должен, сказал он, поехать к нему домой и получить чек от его родителей.

Несколько дней спустя я сделал нечто такое, что было за пределами воображения, нечто такое, что, как я думал, никогда не смогу сделать. Я поехал домой к Вуделлям и попросил у них чек.

Я знал, что семейство Вуделлей зажиточным не было. Я знал, что, оплачивая медицинские счета сына, они влачили куда более жалкое существование, чем я. Эти пять тысяч долларов были их сбережениями на жизнь. Я знал об этом. Но я был не прав. У его родителей было немного больше накоплений, и они спросили, понадобятся ли они мне тоже. И я сказал «да». И они отдали мне свои последние три тысячи долларов, опустошив свою копилку до дна.

Как же я хотел положить этот чек в ящик своего стола и не обналичивать его. Но я не мог так поступить. И не стану этого делать. Направляясь к выходу, я остановился. Я спросил их: «Почему вы это делаете?»

«Потому что, — отвечала мать Вуделля, — если вы не доверяете компании, на которую работает ваш сын, то кому тогда вы доверяете?»

Пенни продолжала изыскивать креативные способы растянуть свое двадцатипятидолларовое пособие на продукты питания, что означало пятьдесят видов бефстроганова, что, в свою очередь, вело к тому, что мой собственный вес непомерно увеличивался. К середине 1970 года я весил около 190 фунтов (более 86 кг. — Прим. пер.) — мой рекордный вес. Однажды утром, одеваясь на работу, я примерил один из моих костюмов, который всегда выглядел на мне более мешковато, чем другие, и оказалось, что мешковатость пропала. Стоя перед зеркалом, я сказал своему отражению: «Охо-хо».

Но дело было не только в бефстроганове. Как-то произошло, что я распрощался с привычкой заниматься бегом. «Блю Риббон», женитьба, отцовство — постоянно не хватало времени. Кроме того, я чувствовал, что исчерпал свой спортивный энтузиазм. Хотя я и любил бегать для Бауэрмана, я также и ненавидел это. Такое случается с самыми разными университетскими спортсменами. Годы тренировок и состязаний на высоком уровне берут свое. Вам требуется отдых. Но теперь отдых закончился. Мне надо было вернуться к спорту. Я не хотел быть толстым, дряблым, малоподвижным хозяином компании по производству кроссовок.

И если в плотно обтягивающих фигуру костюмах и в маячившем призраке лицемерия я не находил достаточного стимула, то вскоре появилась еще одна мотивация.

Вскоре после забега, в котором участвовали все кто пожелает, и после того, как Грель отказался ссудить меня деньгами, мы с ним отправились на частные соревнования. На протяжении всех четырех миль я видел с грустью оборачивающегося на меня Греля, в то время как мне едва удавалось не отставать, пыхтя и задыхаясь. Одно дело — отказать мне в деньгах, другое — выказывать жалость. Он знал, что я был смущен, поэтому бросил мне вызов. «Этой осенью, — сказал он, — давай пробежим вместе милю. Дам тебе фору — целую минуту. Если победишь — заплачу по доллару за каждую секунду разницы в наших показателях».