Зеркало наших печалей - Пьер Леметр

Фернан достал карту Франции, и они проследили маршрут до Вильнёв-сюр-Луар: даже сейчас дорога займет не больше двух дней. Ни один из них не заговорил о состоянии здоровья Алисы, но оба подумали: «Целых два дня!»

– Почему ты не едешь со мной?

Алиса никогда не сдавалась…

Фернан знал, что принял верное решение, но правды сказать не мог. Что подумает о нем жена, если он сейчас заговорит о Персии и «Сказках тысячи и одной ночи»? Скажет: «Какой же ты у меня смешной!» А между тем…

Они женаты почти двадцать лет, и Алиса с самого начала была такой хрупкой, что о детях они даже не помышляли, да она их и не хотела, дом вела кое-как и почти все время проводила за чтением романов. Мечтала Алиса не о тихой семейной жизни, а о путешествиях.

Египет, Нил – вот куда она хотела бы поехать.

А еще в Персию. Да, сейчас эту страну следует называть Ираном, но действие сказок из «Книги тысячи и одной ночи» происходит в Персии. Жена всегда казалась Фернану восточной принцессой, он веселился, слушая ее рассказы об оттоманках, мебели, инкрустированной золотом и слоновой костью, коврах, пьянящих ароматах, ваннах, наполненных молоком ослицы, но его смех был деланым. Жалованье Фернана позволяло им отдыхать только в Вильнёв-сюр-Луар, Алиса уверяла, что ее это вполне устраивает, и наверняка не кривила душой, но для него персидское путешествие стало навязчивой идеей. Фернан чувствовал себя виноватым и чудовищно бессильным перед лицом болезни жены и несправедливостей жизни.

На следующий день он усадил Алису на заднее сиденье машины Кьеффера, между чемоданом и коробкой, поцеловал ее и пообещал-утешил:

– Завтра к вечеру вы будете в Вильнёве, дорогая, и ты как следует отдохнешь.

Она улыбнулась в ответ, сжала его руку, а он едва не плача глядел на ее бледное лицо и обещал приехать очень скоро, мы увидимся у Франсины… Но Кьеффер уже повернул ключ в зажигании, мотор заурчал, прозвучали последние напутствия, доверяю ее вам, дружище, будьте осторожны… Сосед улыбнулся, машина тронулась с места, Фернан помахал ей вслед, Алиса в ответ подняла руку.

Люблю тебя. – И я тебя.

Фернан вернулся в квартиру, обуреваемый тревогой, вдруг ужасно уставший, терзаясь вопросами и угрызениями совести. Правильно ли он поступил? Все выглядит так, как будто он бросил Алису на произвол судьбы. Может, следовало принять другое решение? Собственный дом, всегда такой уютный в присутствии жены, выглядел неживым. Так бывает в театре, где сняли с репертуара старую пьесу и готовятся к смене декораций.

Назавтра в пять утра он наблюдал в окно, как уезжают другие соседи.

На парижское небо готовилось выплыть солнце, казалось, что улица стала шире, освободившись ночью от транспорта.

Он встряхнулся, надел форму, вышел на задний двор, взял джутовые мешки из-под картошки и сел на велосипед.

Теперь его спасение зависело от мусорщика.

Военная тюрьма Шерш-Миди была чем-то средним между каторгой и казармой: камеры с облупившимися, покрытыми плесенью стенами, тесные дворы, скудная, отвратительная на вид и на вкус еда, суровые, на грани жестокости, охранники, железная дисциплина и заорганизованность. Подобное тяжело вынести и в нормальное время, а в нынешнем нормального не было ничего. Каждый новый день оказывался тяжелее предыдущего, поражение, разгром были неизбежны, и надзиратели, считавшие заключенных виноватыми во всех бедах, вымещали на них тоску, страх и злость.

В Шерш-Миди сидело много политзаключенных и уклонистов. Первых «набирали» в основном среди коммунистов и анархистов, были здесь и саботажники, так называемые шпионы и предполагаемые предатели. Среди уклонистов встречались дезертиры, бунтари и те, кто отказывался от военной службы по религиозно-этическим соображениям. Дополняли контингент военные, совершившие уголовные преступления, грабители, воры и убийцы. Рауль несколько раз ненадолго попадал в тюрьму и потому приспособился легче Габриэля, но условия в Шерш-Миди были гораздо хуже стандартных, он ночи напролет ворочался на соломенном тюфяке, которым побрезговал бы и цирковой медведь.

Дни в заключении тянулись долго, пульс войны был слышен в коридорах, тюрьме «отливались» все тяготы отступления. Армия терпела поражение в Седане или враг занимал Кале – на спины арестантов сыпались удары, но вот в Дюнкерке французы прикрыли отход союзников – и расписание прогулок вернулось к почти нормальному режиму.

Рауля и Габриэля дважды разводили по разным камерам. Дважды воссоединяли, и Габриэль каждый раз требовал, чтобы товарищ засвидетельствовал его невиновность.

– Да уймись ты, зануда! – увещевал его Рауль. – Через месяц будем на свободе.

Габриэль понимал, что это пустые слова. Французская армия не колеблясь посылала солдат на убой, но ей была нестерпима мысль, что один из них может оказаться преступником. Армия чувствовала себя оскорбленной, запачканной. Оптимизм Рауля основывался на его всегдашнем везении. Бывали случаи, когда свобода требовала жертв, но у него было такое тяжелое детство, что он свято верил: «Многие погибнут, но только не я!»

Уже через несколько дней Ландрад начал отовариваться в тюремной лавке. В бонто играют повсюду – азарт правит чувствами людей и на воле, и в заточении. Габриэль не мог не восхищаться изворотливостью и смекалкой старшего капрала. Оказавшись в Шерш-Миди, тот сразу договорился с одним из охранников, что тот будет сам отправлять его письма и они не попадут к цензору. «Сестра очень по мне скучает…» – объяснил Рауль, и проигравшийся бедняга честно исполнил обещание.

Капрал не оставлял надежды урезонить Габриэля.

– Я хочу видеть адвоката! – заявил тот дежурному офицеру.

– Вы хотите…

– Да, я хочу заявить…

Больше он ничего не успел добавить – удар прикладом в живот лишил его дара речи.

– Уймись, старина! – советовал Ландрад.

– Плохо твое дело, – сказал солдат, ударивший товарища ножом в пьяной драке. – Они ненавидят мародерство. Не знаю почему, может, считают, что это… не по-военному…

Габриэль перепугался и снова пристал к Раулю, требуя «сказать правду». Тот забавлялся, дразнил его.

– Какую правду? Я не могу сказать, что тебя со мной не было, нас взяли с поличным.

– С поличным?! – возмущался Габриэль. – С каким еще поличным?

Рауль ухмылялся, хлопал его по плечу, успокаивал:

– Да шучу я, шучу!

Он полюбил Габриэля за отвагу, проявленную на мосту через Трегьер. Холерический темперамент капрала подразумевал способность к подобным поступкам, он все детство противостоял чужой жестокости и был бойцом по натуре, но Габриэль его удивил. Ландраду нравились отчаянные.

По традиции тюрьма Шерш-Миди была одним из самых осведомленных сообществ Парижа. Ничего удивительного – посетители из разных социальных слоев приносят свою информацию, данные пересекаются, совпадают или расходятся, и в сухом остатке выясняется истинное положение дел.