Сильные. Книга 2. Черное сердце - Генри Лайон Олди

— Укусишь, — предупредил я, — зубы вышибу. Зачем помосту зубы, а?

И полез возиться с языком. Арангас не препятствовал: кряхтел, охал, терпел. Даже когда я отклеивал гадский язычище от прута, он лишь страдальчески вздыхал. Уж не знаю, что подействовало — свистулька или угроза — но справились мы быстро.

Хоть кого-то спас, да. А что? Обычное дело.

В ночи, густой и беспросветной, под щербатой, обкусанной с краю луной, привалившись спиной к коновязи, слушая монотонный храп, а может, песню идолицы, я сидел, тщетно стараясь унять тревогу, и грыз коготь.

Ну, коготь. А что?

Дурная привычка грызть ногти у меня с детства. Дурной привычкой грызть когти я обзавелся на днях, после того, как впервые отвалил жернов и зашел в темницу к Зайчику. Бурый глянцевый нарост, новое украшение моего мизинца, жил-поживал наилучшим образом. Он подрос, изогнулся, заострился. Грызть его было бесполезно. С когтем не справились бы и кузнечные клещи. Именно поэтому в обгрызании упрямого красавца крылось особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Время от времени я ковырялся когтем в зубах, извлекая волокнистые остатки мяса, поданного мне на ужин, и старался не думать о том, чье это мясо.

При желании коготь втягивался, скрываясь почти полностью, и молниеносно выпускался обратно. Ноготь безымянного пальца тоже затвердел и изогнулся, но не до конца. Его дальнейшая судьба была мне понятна. Остальные ногти остались без изменений. Не могу сказать, что меня это сильно беспокоило. Ногти? Когти? У Юрюна Уолана с лихвой хватало иных, более серьезных поводов для переживаний.

Вот, например, кто-то шастает в темноте. Прячется от лунного луча — мутно-желтого, как сердцевина протухшего яйца, с гнилой прозеленью. Вы еще помните, что я отлично вижу в темноте? Так вот, не вижу. Еле-еле, самую чуточку, если вглядываться во мрак до рези под веками. Должно быть, ночи Нижнего мира особенные, непроглядные. А может, мои глаза изменились, просто с когтем это заметно, а с глазами — нет. Знаете, почему? Потому что глаза смотрят на коготь, а коготь не может посмотреть на глаза.

— Эй! — вполголоса воскликнул я. — Ты кто?

Кто бы это ни был, он старался держаться сбоку от меня, затрудняя и без того слабый обзор. Нет, я не боялся, что это тварь, пробравшаяся к Зайчику, и что она нападет на меня. Исходи от ночного гостя угроза, и Юрюн-боотур уже заковался бы в броню, взмахнул колотушкой — убью! — и ринулся бы в бой. Я слышал хрипловатое сопение — ко мне принюхивались. Слышал невнятное бормотанье — ворчание зверя или бубнеж разумного существа, не разобрать. Ловил запах — не слишком приятный, но, к счастью, слабый. И помнил, что если Зайчик в цепях справился с тварью-людоедкой, то свободный Юрюн Уолан уж точно справится с кем угодно, если это не Уот Устуаакы, Огненный Изверг, мой любимый зять.

— Эй! Иди сюда!

Сторожевой пес? У адьяраев, надо полагать, и собаки не такие, как у всех. Если это пес, почему он не остановил меня, когда я только приехал? Не поднял шум? С другой стороны, будь я собакой Уота, я бы всех в дом пускал и никого не выпускал. Вернее, я бы всех пускал, а Уот никого бы не выпускал.

— Эй! Ну иди же!

— Ага, — ответила темнота голосом Чамчай. — К тебе только подойди! Ты сразу поперек себя шире... Я тебе что, так нравлюсь?

За миг до того, как сестра Уота откликнулась на мое третье «эй!», движение во тьме изменилось. Если быть точным, сменилось одно на другое. Псина или тварь, кто бы там ни шастал, удрала при появлении Чамчай. Ну да, я бы тоже удрал, да от невесты куда сбежишь? Опять же, слово дал, что не побегу...

— Ты знал? — спросила Чамчай.

Она не приближалась: вертелась у крыльца, так что я ее, считай, и не видел. Вертелась — для Чамчай это значило едва ли не полнейшее спокойствие. И все равно мне трудно было оставаться усохшим. Чудеса! Когда я не знал, кто там лазит, я сидел спокойней мертвеца, а вечные подергивания Чамчай — это просто караул, держите меня вдесятером!

— Что знал?

— Что ты не справишься с Уотом?

— Ну, знал.

— И все равно приехал? К нам?

— Ну, приехал.

Кажется, я заговорил как Уот. Вот ведь сестра у него, всех в Уотов превращает!

— Зачем? Чтобы он тебя убил?

— Я думал, ты умная, — вздохнул я. — Кто же идет в поход за тем, чтобы его убили? У меня был план. Очень хитрый план. А может, не хитрый, и не план вовсе, а дурость несусветная. Сейчас я думаю, что это была дурость. А тогда думал, что план.

— Так зачем же ты приехал? — повторила она.

— Мне не оставили выбора.

— Объясни.

— Кто-то должен был приехать? Почему не я?!

Легкое постукивание достигло моих ушей. Сперва я не понял, что это за звук, но мосластые руки Чамчай вздрогнули, попали в полосу лунного луча, и я увидел: бубен. Удаганский бубен со звездчатой дырой посередине. Пальцы Уотовой сестры выбивали на ободе бубна прерывистый ритм, от которого у меня начинало сосать под ложечкой.

— Я слышала твою историю, — из голоса Чамчай исчезла грубоватая насмешка. — Историю мальчика, вступившегося за старшего брата. Ребенок против семьи и судьбы? Сказать по правде, я в нее никогда не верила, в эту историю. Да, ты вытащил Нюргуна из железной горы, поселился с ним в одном доме, свозил в Кузню... В это можно поверить. Это легко проверить. Мне не верилось, что мальчик, юноша, взрослый мужчина — такой, каким его описывали очевидцы или болтуны — существует на самом деле. Его придумали, полагала я. Вычистили, выгладили, навели блеск. А его, оказывается, вовсе не придумали...

— Кого его? — обиделся я. — Кого?!

А вы бы не обиделись, если о тебе говорят, как будто тебя здесь нет?

— Тебя, — с неожиданной теплотой ответила Чамчай. — Ты что, и правда меня так хочешь? Меня еще никто так сильно не хотел.

Тему разговора она меняла быстрей, чем дергалась во время приближения ко мне. Если тело мое оставалось усохшим, поскольку расстояние между нами не изменилось, то мой рассудок от ее дерганины точно забоотурился. Ничем другим я не в силах объяснить свое дальнейшее поведение.

— Я? Тебя? Хочу?!

— Да. Правда?

— Неправда! Я совсем тебя не хочу!

Уверен, вам известно, какой я честный. И что самое быстрое мое оружие — язык.

— Не ври, — Чамчай погрозила мне бубном. — Ты совершенно не умеешь врать. Ты меня хочешь, просто стесняешься говорить об этом вслух. Я старше, я понимаю твое смущение.

— Ничего я не стесняюсь!

— Тогда почему же ты становишься боотуром? Я подхожу к тебе, и ты сразу распускаешь хвост, начинаешь токовать[51]: сильный, сильный, я очень сильный! У меня были мужчины до тебя, и все они поступали точно так же. Правда, никто из них не расширялся до доспешного состояния. Ты хочешь показать, что ты сильнее всех? Что хочешь меня больше всех? Утром ты чуть не пришиб меня колотушкой. Сперва я решила, что ты дурак или больной, но позже, когда мы познакомились поближе... Ты молод, да? Неопытен? Не знаешь, как привлечь женщину? Как показать себя в лучшем виде? Машешь оружием: я! самый-рассамый! После драки с моим могучим братцем такое поведение вполне объяснимо. Доживи Эсех до твоих лет, он, наверное, вел бы себя так же. Я права?