Сильные. Книга 2. Черное сердце - Генри Лайон Олди

— Всё! Доволен? Убирайся к своей Чамчай!

— Дура! — не выдержал я. — При чем тут Чамчай?! Я за тебя беспокоюсь!

— А что за меня беспокоиться? У меня все хорошо, скоро замуж выйду...

Она всхлипнула, отвернулась. И тут же предостерегающе выставила руку, ладонью ко мне:

— Стой, где стоишь! И не надо меня утешать...

Я переминался с ноги на ногу, терзался сомнениями. Запереть Жаворонка снаружи? А вдруг тварь изловчится, откроет? Изнутри? Точно, изнутри!

— Жди здесь! Я быстро...

Дверь я за собой все-таки запер на засов. И бревном привалил, на всякий случай. Пробежался по Уотовым закромам, отыскал в грудах хлама подходящие железки — и назад.

— Ты что это задумал?

Похоже, у Жаворонка возникли скверные подозрения.

— Задвижку тебе поставлю. Будешь закрываться, поняла?

— От кого? — она обидно захохотала. — От Уота?

Я не ответил: занят был. Гнул-выгибал железяки, пытаясь придать им форму петель для засова. Выходило коряво, коряво, очень коряво. Ну да, я ведь не кузнец. И инструмента у меня нет. Сюда бы мастера Кытая! Ладно, и так сойдет. Красота нам ни к чему, главное, чтоб держало...

— Уоту твоя задвижка — тьфу! Только разозлится!

— Тьфу, да. А ты услышишь, что он идет, и открой заранее, чтоб не снес.

— Это не от Уота? От кого?

— Мало ли? Бродят тут всякие...

— Какие — всякие?

Я сделал вид, что не слышу.

Некоторое время Жаворонок молча наблюдала за моими ремесленными потугами. Когда я уже решил, что она успокоилась, дочь дяди Сарына вдруг произнесла, словно продолжая давнишний, прерванный на полуслове разговор — ровно, тускло:

— Ты прямо как папа.

Я уронил петлю. Она громко звякнула о камень пола.

— Папа? Чей папа?

— Наш с Зайчиком. Он нас тоже всю жизнь запирал. Того нельзя, сего нельзя... Папа — наш самый большой засов. Это он тебя прислал?

— Нет. Я сам...

— Врешь.

— Ну, вру. Он прислал, он. Да я бы и так поехал, без него.

— Ты знал, что он меня Уоту обещал?! До моего рождения?

— Ну, знал...

Да, я честный. И умный, просто глупый. Прав Уот. Айталын права, Чамчай... Все кругом правы, а мне выгребать. Опять брякнул, не подумавши.

— Ты! — Жаворонок задохнулась. — Знал?!

Я постарался занять руки работой. Жаль, голову занять не получалось. Еще бы в уши затычки вставить...

— Знал и молчал?! Ты — как он! Хуже! Вы заодно!

— Я слово дал.

— Кому?

— Твоему отцу. Пообещал никому не говорить.

— Папа тоже слово дал! Уоту! Жену ему пообещал! Меня! Я еще не родилась, а он уже разобещался! Мне Чамчай всё рассказала! Всё!!!

— Ну, обещал. Сглупил, — и в страшном сне я не мог представить, что однажды мне придется защищать дядю Сарына перед его же дочкой. — Позже набрался ума, передумал. Обычное дело.

— Передумал? Слово дал и передумал?!

— Не кричи, Уота накличешь.

— Уот к нам за обещанным явился! Грабить? Похищать? Нет, свое брать!

— Уот на вызов явился, — я зашипел сквозь зубы: оцарапался краем железки. — Меньше бы твой Зайчик глотку драл, больше бы толку было...

— Из-за папы! Всё из-за папы!

— Нехорошо родного отца так полоскать. Стыдно.

— Кто Кюна в походы не пускал? Кто сражаться запрещал? Вот Кюн и взбеленился...

Я пораскинул мозгами, ища, что бы возразить. Возразить было нечего.

— Уот Кюна в честном бою победил! Меня по-честному забрал! Да если б я знала, сама бы пошла! Побежала! Уот честный, а вы! Обманщики!

Я закончил гнуть петли и начал их прилаживать: одну — к двери, другую — к косяку. Гвоздями я в кладовых тоже разжился. Дырки в петлях имелись, а молотка я не нашел. Пришлось забивать гвозди кулаком.

— Жалкие обманщики! Да адьяраи в сто раз лучше вас! Хотите, чтобы я такой же стала, как вы? Вот вам! Вот! Не буду, не хочу...

Сага, вспомнил я. Семейная. Подлей любого сказания.

— А какой ты будешь?

— Честной! Выйду за Уота! Выйду!

— Да выходи на здоровье...

— Доброй волей, понял?! А ты женись на своей Чамчай!

С женщиной спорить — легче Уота прибить. Вторая петля встала на место. Я подергал — держится.

— Думаешь, я не слышала? Я все слышала! Как папа с мамой сговаривались отдать меня за тебя! А тебя убедить на небо вернуться! Знаешь, зачем? Чтоб ты меня на небеса увез! Чтобы Уот до меня не добрался! Врушки несчастные!

Я вставил в петли засов. Вынул, вставил, вынул.

Порядок.

— Хочешь быть честной? — спросил я. — Будь. Разве я против? Только дверь запри, ладно? А станет кто ломиться, кричи. Громко кричи, громче, чем сейчас.

И вышел.

— Мотылек!

У коновязи никого не было.

— Мотылек!!!

Идолица на вершине столба мерзко хихикала. Скалила острые зубки, корчила рожи. Темно-лиловый вечер спустился на черную скалу, солнце, железное солнце Нижнего мира, скрылось из виду, но медь, из которой отлили истукана, горела злым огнем. Я хотел сшибить гадину на землю, растоптать в прах, но вместо того, чтобы сорвать злость на безвинной идолице, сел и заплакал.

Презирайте меня, стыдите, забудьте навсегда, что жил на свете злосчастный Юрюн Уолан, но я, взрослый человек-мужчина, боотур и жених, будь прокляты все свадьбы Трехмирья сверху донизу, сидел на сырой земле и рыдал, как дитя. Исчезновение коня послужило той самой горстью сосновой хвои, что ломает спину груженому волу. Все я потерял, все у меня забрали. Невесту, брата невесты, доброе имя, честь, свободу, а теперь еще и Мотылька. Забыл, забыл о коне, бросил, оставил без еды и воды, на произвол судьбы. Плюйте мне в лицо! Пинайте ногами! Мотылек бы, небось, про меня не забыл! Только что он мог сделать? Ворваться в дом? Накинуться на грозного Уота Усутаакы? Умчать своего хозяина за семь небес отсюда? Ну да, умчишь тут, если хозяин отбивается руками-ногами, блажит: «Слово дал! Слово!» Все меня, спасителя-вызволителя, спасать обязаны: Чамчай, Баранчай, Мотылек...

— Эмэгэт, — сказала идолица.

— Что Эмэгэт?

— Не что, а кто. Зовут меня так: Дьэс Эмэгэт[49].

— Юрюн. Юрюн Уолан.