Тирания Я: конец общего мира - Эрик Саден

более комфортными, и, в-третьих, появление все новых специализированных учреждений по всему миру. В современном представлении осуществление такого плана могло бы свидетельствовать об отвоеванной свободе, благотворном иконоборчестве, – если не о смелом проявлении эмансипации, – в то время как реализуется он сугубо индивидуально и, более того, создает условия для процветания индустрии. Любое самовыражение, угрожающее порядку, признанному определяющим, теперь считается общественной, политической и культурной победой. Становится обыденным принцип, требующий, чтобы сокровенное желание не встречало противодействия, подкрепленного с позиции права, как самая что ни на есть настоящая квинтэссенция нас самих, и это понемногу превращает общество в совокупность субъективных начал, требующих, чтобы их исключительное своеобразие признавали другие – и признавал закон.

Тем самым полностью переворачивается все, что подразумевает совместная жизнь – в том смысле, что до определенного момента каждый был волен распоряжаться собой, но при условии, что это сообразно регистру разделяемых ценностей и ориентиров. Самовыражение так или иначе должно соотноситься с порядком, который «превыше меня». Но сегодня именно чувство, скрытое глубоко внутри нас, задает ритм тому, что следует называть не столько «обществом», сколько «созвездием душ», движимых прежде всего собственным тропизмом, а коллективный порядок должен – приоритетно и безоговорочно – гарантировать, что они в полной мере будут услышаны. Нынешние персональные притязания на всевозможные особые права уже получили решающий статус, и это почти автоматически влечет за собой пренебрежение понятием долга. Такой расклад только усиливает угрозу нашему хрупкому коллективному зданию, ведь, как замечает Симона Вейль в книге «Укоренение», совершенно справедливо и с тревогой говоря об этом еще в годы Второй мировой войны: «Понятие долженствования превыше понятия права, которое ему подчиняется и с ним соотносится»[128].

Желание, чтобы физиология подстраивалась под внутреннее восприятие, порой оборачивается отказом от принадлежности к какой-либо устойчивой категории. Такой подход характерен для «небинарных персон», которые предпочитают «гендерную флюидность» – от английского gender fluid, – то есть претендуют на право не ощущать себя в полной мере «ни мужчиной, ни женщиной» или «мужчиной и женщиной одновременно» – как бы то ни было, избегая в конечном счете привычного разделения на мужское и женское. И речь идет не о «нейтральном» статусе – без определения пола, – который в Нью-Йорке, например, с 2019 года разрешено указывать в свидетельствах о рождении. Нет, если точнее, мы говорим об «обоюдности» – своего рода морфологической квантовой структуре, одновременно сочетающей несколько состояний, – о которой философ Тьерри Оке, и не он один, писал так: «Это не отрицание, это богатство потенциалов. Необходимо, чтобы наши дети могли развиваться в разных направлениях, не подвергаясь принуждению во имя биологии»[129]. Одна из решающих политических битв настоящего ведется за то, чтобы каждый определял самое себя, в любой момент, когда ни заблагорассудится, уходя от любой классификации – как систематически ингибирующей, – и заодно получал удовольствие, размывая любые принятые отсылки и прислушиваясь лишь к собственным бесконечно изменчивым состояниям души. Перед нами вовсе не слияние либертарианского духа с либеральным, породившее постмодернистский индивидуализм, изучением которого занимались, в частности, Кристофер Лэш и Жан-Клод Мишеа[130], – рассматривая гигантское предприятие, использующее все направления «беспрепятственного проявления желаний», – но ситуация, когда «тела без органов», – по выражению Делеза, – кишат, пребывая в состоянии своего рода постоянной «детерриториализации», когда все представляется бесконечно текучим и зависит прежде всего от воли или прихоти любого отдельно взятого индивида.

Ханна Арендт в книге «Истоки тоталитаризма» обращает внимание на высказывание Давида Руссе: «Обычные люди не знают, что все возможно»[131]. Сегодня мы словно перевернули все с ног на голову, чтобы в самом «обычном» понимании возможным сделалось все – прежде всего для нас самих, – в том числе поступки, недавно казавшиеся немыслимыми. Один из красноречивых примеров преподнес шестидесятилетний голландец, который в 2018 году обратился в суд с просьбой официально зафиксировать его «омоложение» на двадцать лет, поскольку он чувствует себя «в теле сорокалетнего мужчины в расцвете сил»; его позиция включает даже требование освидетельствования со стороны общественного института, однако ведет к размыванию определенных ориентиров, необходимых для четкого функционирования коллективной организации[132]. При современной ментальности в самом деле кажется – стало возможным всё. Имеется в виду не только пластическая хирургия, впервые широко заявившая о себе в 1970-х и повлиявшая на желание привести собственную физиономию в соответствие с нашими взглядами, – тогда исполнимое только для состоятельных классов, а сегодня сделавшееся нормой, – но и рекламные обещания, привычно пренебрегающие естественными ограничениями, что вы, например, сможете «за несколько недель выучить до семи языков» или что «аренда взрослого» на выходные, как это делается в Японии, чтобы создать иллюзию, будто у тебя есть друзья или возлюбленные[133], является средством от тоски. Робкие желания смелеют и оборачиваются идеей чатботов в формате, так сказать, «вечность плюс», предоставляющих возможность «разговаривать» с умершими родственниками, как предлагает стартап Luka Inc и некоторые другие. Нынешнее время как в индивидуальном, так и в коллективном плане открыто требует, чтобы все чаяния, – особенно если кажется, что они участвуют в завоевании новых свобод, способствуют расцветанию форм собственной субъективации и доступу к так называемым лучшим условиям существования, – не только впредь не сдерживались, но больше того – не встречали преград любого характера. Тенденция принимает показательное – если не крайнее – проявление в движении, вызвавшем за последние годы немало разговоров: мы имеем в виду трансгуманизм.

Главные его сторонники, – среди которых нет ни врачей, ни биологов, только инженеры и предприниматели, – на рубеже второго десятилетия заявили, будто работают над необычным в буквальном смысле слова проектом: скоро он станет осуществимым и позволит победить смерть. На тот момент они пытались добиться, чтобы ожидаемая средняя продолжительность жизни могла составить несколько сотен лет. Задача казалась настолько невероятной, что все журналы мира бросились отдавать феномену свои обложки, исподволь обеспечивая его особой формой доверия. В словах, звучавших из уст адептов этой своеобразной секты в духе «нью эйдж», в интервью, которые в течение некоторого времени они раздавали направо и налево, проступали очертания того, в каком виде они представляют себе осуществление задачи: при ближайшем рассмотрении оказалось, что все – чистое разглагольствование и сплошь грубые прикидки. Псевдонаучные теории выглядели неубедительно и все чаще опровергались светилами медицины, а потому в ход было пущено неотразимое оружие: мол, наше тело тленно, зато мозг – «та же машина, просто из мяса», так что достаточно будет «оцифровать наше сознание» и загрузить данные, чтобы к ним обращались процессоры, имплантированные в роботов из композитных материалов с нашей внешностью, – и дело сделано. Мы станем бессмертными полностью искусственными существами и благополучно избавимся