Тирания Я: конец общего мира - Эрик Саден

Ярость также подогревается применением цифровых технологий, которые со временем становятся грозным оружием – они позволяют глубже вникать в события, общаться, способствуют пониманию, какие рычаги прежде всего задействованы для проворачивания разного рода сомнительной или преступной деятельности, такой как, например, – среди множества других, – деятельность компании Monsanto и некоторых фармацевтических лабораторий или лоббирование, осуществляемое представителями экономического сообщества среди высокопоставленных политиков. Все это мало-помалу разбудило обостренное глобальное критическое сознание. Теперь по всей планете царит своего рода «здравая злость», создавая неуловимую атмосферу, в которой нечто вроде принятия порядка осталось перевернутой страницей. И никакой другой порядок не пришел на смену – не говоря о том, что в любой момент вокруг может полыхнуть; текучий механизм круговых перекрестков грозит заклинить в результате процесса, способного вызвать непрерывную вибрацию в традиционных структурах власти – тех, которые в корне отвергаются и, возможно, навсегда утратили доверие, породив с недавних пор знаковое и совершенно новое политическое явление – перманентную неуправляемость.

Францию можно назвать аванпостом этих зарождающихся условий в том смысле, что их медленному, но верному вызреванию здесь способствовал целый комплекс причин. Ведь страна давно, веками, еще до того, как стала географической единицей, олицетворяла обет. С ее именем связывались надежда и идеал. И если душа ее выплавлена из мифов, то наиболее фундаментальный и символичный из них – миф о Революции 1789 года, утвердившей право граждан на самоопределение внутри политического сообщества, обязанного превыше всего ставить волю народа и гарантировать неотъемлемые принципы равенства и справедливости. Эти аксиомы в первую голову определили самобытность современной нации. Вопреки всем историческим потрясениям они сохранялись в коллективном воображаемом вплоть до того момента, когда к ним добавилась еще одна перспектива: технический прогресс, который со временем должен был создать процветающее общество и обеспечить личное и коллективное благосостояние. В том числе благодаря образованию, введению бесплатного и обязательного школьного обучения, а также созданию высших государственных школ, призванных готовить высокопоставленных чиновников и другие квалифицированные кадры, прежде всего инженерные. Столь энергичный волюнтаризм как будто нашел свое изначальное выражение во Франции времен Второй империи, символом которой можно назвать Париж, преображенный бароном Османом, или Всемирные выставки – особенно выставку 1889 года, когда с пышностью и блеском отмечалось столетие республиканского идеала и среди прочих впечатляющих конструкций была возведена Эйфелева башня. Сколько событий и сооружений, свидетельствующих об уникальности национального проекта, опирающегося на качество своих институтов, на утверждение – чисто теоретическое – свободы и равноправия и на стремление выступать в авангарде промышленного прогресса. Все это во многом было построением ума, однако именно такая философия отражала дух страны.

После Второй мировой войны был утвержден ряд мер, которые в общих чертах разработал Национальный совет сопротивления. В них заключались две основные и неразделимые идеи: это охранительный интервенционизм государства и создание механизмов солидарности. Вновь, как и столетием ранее, гуманистический идеал соединился с идеей технического прогресса, на пути к которому Франция намеревалась быть среди мировых лидеров, – и смелый замысел вскоре дал результаты. Подъем железнодорожной, автомобильной, авиационной, военной и ядерной промышленности, как и других областей в период, который позже назовут «славным тридцатилетием», – тому подтверждение. Но затем эта машина, да и воодушевленный настрой в целом дали сбой – случился экономический спад, вызванный нефтяным кризисом 1973 года и усугубившийся из-за делокализации, начавшейся на рубеже следующего десятилетия. Множество перипетий привело к закрытию заводов, прогрессирующему сокращению государственных доходов, и как следствие, к общественным волнениям и избранию в 1981 году президентом Республики Франсуа Миттерана – это вселило надежду, что социальные интересы вновь окажутся во главе угла. Первые месяцы были отмечены смелыми и здоровыми реформами, но все очень быстро переменилось – обратившись в собственную противоположность. Поворот 1983 года к жесткой экономии сопровождался политикой кнута и пряника. В сущности, тогда началась не только безудержная экономическая глобализация, но и стандартизация методов управления под знаком неолиберальной догмы, за несколько лет ставшей чуть ли не исключительным «символом веры». Явление оказалось тем более болезненным, поскольку пришло с той стороны, откуда ждали защиты от подобных действий. Мало того что это выглядело как полная смена курса, жестокое предательство – подспудно это еще и заронило зерна, из которых взрастет недоверие к политическим заявлениям.

В последующие десятилетия, – как бы восприимчивы к происходящему ни были власть имущие, – аксиома продолжала действовать, что создало еще один болезненный момент, не такой острый, как предыдущий, но в скрытом виде не менее токсичный: в 2012 году вновь был избран президент из так называемых социалистов, который вскоре заявит, что «альтернативы нет» и единственная возможная политика – безоговорочная поддержка предприятий, смягчение трудового законодательства и сокращение государственных расходов. После всех предыдущих разочарований это стало последней каплей, подтверждением, что бесконечные обещания никто не сдержит: Франсуа Олланд умудрился дезориентировать тех, кто составлял его избирательный костяк, и настолько ослабил позиции, что не стал даже баллотироваться на второй срок – впервые в истории Пятой республики.

По правде говоря, все это можно описать на примере многих других стран; тем не менее Франция представляет особый случай, когда все то, в чем была ее специфичность, – идеал равенства и справедливости, вдохновленный просветителями, договор, основанный на могуществе государства и принципе солидарности, – за полвека оказалось попрано от и до. К тому же у Франции колониальное прошлое: из стран Магриба и тропической Африки пришли волны иммиграции, создав почву для ресентимента у соответствующей части населения, – а позднее, в еще более остром виде, у их детей и внуков, – из-за того, что совершавшиеся некогда бесчинства не были официально признаны, а также из-за градостроительной и интеграционной политики, осуществлявшейся наспех при вопиющем отсутствии долгосрочного видения.

Все это мозаичное полотно следует соотнести с типично французским фрондерским духом, с готовностью проявлять недовольство по самым разным поводам и периодически бунтовать: в 1789-м, в июле 1830-го, в феврале 1848-го, в дни Парижской коммуны в 1871-м или в ходе неоднократных социальных столкновений первой половины XX века – вплоть до мая 1968-го и жестких выступлений рабочих в 1970-х. За два века французский народ ни разу не забыл о главном: короля в любой момент можно свергнуть и отрубить ему голову.

Сегодня, учитывая прошлое и столь многими разделяемое чувство, что политики, поколение за поколением, только и делали, что подрывали республиканские ценности, Франция – возможно, более болезненно, чем все остальные, – олицетворяет нацию без кожи. Движение «желтых жилетов» – да и не только выступления этих разгневанных людей, но и общее весьма напряженное