Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

В темноте она не успела рассмотреть обожженного злостью, яростного лица мужа, каким-то быстрым, нацистским движением, как она потом его назвала, он взял своей большой ладонью маленькую Борину головку, протолкнул ребенка себе за спину и то ли прошипел, то ли прокричал:

– Иди к себе в комнату! Играй!

И тут же этой, освободившейся рукой ударил Татьяну по лицу. Он дернул ее за пальто, втолкнул в квартиру, прихлопнул ногой дверь. Как загнанного зверя, оттеснил в коридор, ведущий в кухню. Он надвигался на нее, стараясь еще несколько раз ударить, она отскакивала от его рук, загораживаясь, не понимая, что происходит, и плохо разбирала поток его слов.

Он кричал:

– Оказывается, ты действительно блядь! Ты блядь. Это не игра! Это тебе не игра! Ты – шлюха! Шлюха! Шлюха!!! Я! Я! Я!!!

Он захлебывался в этом оскорбленном «я», прижал ее к стене и два-три раза очень сильно ударил.

Слезы и боль, спазм во рту соединились сразу, а потом добавились горечь, обида и ощущение, что это происходит не с ней, потом прибавился страх и стыд за Борю, который все это слышит, если не подсматривает сейчас из-за угла, и видит: маму бьют. Федор не останавливался. Удары следовали один за другим, кажется, становясь еще сильнее. Татьяна молча скатилась по стене, закрылась руками и только, когда получила заключительный удар ногой, почувствовала – это конец, больше бить не будут. И как вдруг это хорошо. Как хорошо, когда ты просто сидишь на полу, плачешь, тебе больно, но тебя уже не бьют. Просто не бьют, это так хорошо. Не бьют.

Ульянов немного успокоился и произнес:

– Какая же ты мразь, Таня. Я! Я! Я! Я, блядь, хожу по лезвию ножа, на заказе вишу, а ты, блядь, уже запасной аэродром нашла, вернулась к нему, блядь, с моими деньгами. Ты сука, Таня, ты должна знать, что ты – сука! Сука! Сука! Сука!!!

Он нашел для нее новое слово, и оно снова, как генератор, снова завело его. Он захотел ее еще ударить, но, взглянув на вздрагивающий комок у стены, на ее светлые волосы, которые от холодного и жалкого луча света из окна показались ему еще желтее, остановился, пнул ногой стул, стоящий рядом, вышел из кухни и подвел черту:

– Блондинка, сука! Ты меня уже похоронила, а я живой! Я живой, сука! Ты поняла?! Живой, блядь, живой!

Несколько часов она сидела в углу кухни, вздрагивала и шептала про себя: да, я блядь, да, я шлюха, я сучка драная… Потом впала в какое-то забытье, отдаленно похожее на сон, но не сон; ей показалось, она летит куда-то с папой на его серебристом самолете, тихо, монотонно работает двигатель, они летят, летят себе и летят, так хорошо летят – как птицы. И хотелось так сидеть вечно, хотелось превратиться в камень, в дорожный булыжник, и чтобы по тебе все ходили, а ты радуешься, ничего не чувствуешь, тебе не больно, давят, мнут, вытирают ноги – тебе все равно.

Потом она услышала, что он взял ребенка и ушел с ним – захлопнулась входная дверь.

Пока Шишканов «разминал» Ульянову, Зобов, убивая время, мотался по этажам отделения. Зашел к начальнику Данбарову – посплетничали о том, какие ветры дуют на самом верху, какие внизу, после заглянул к операм – пошутили, обменялись свежими анекдотами, затем вышел на улицу, увидел «мерседес» и сразу понял – он принадлежит подследственной Ульяновой. Он обошел машину по кругу, будто собирался ее покупать. Один раз – разглядывая черный металлический бархат, а потом еще несколько раз, рассматривая кожаный «мерседесовский» салон. Ему привиделось, что тут могла лежать какая-то важная улика, вернее, ему хотелось, чтобы она лежала там. И он ее нашел. Не улику, конечно, но некий факт, зацепку, знак – на полке заднего стекла лежал диск, точнее коробка с диском, где на обложке были музыканты в красных новогодних колпаках. Этот альбом он уже видел в Интернете, но был рад, что увидел его здесь. Это абсолютно ничего не доказывало, ни в чем не уличало, но Зобов был почему-то приободрен находкой, будто собака-ищейка, взявшая правильный след. Он взглянул на эту свою безотчетную радость как бы со стороны и задумался о том, откуда и что дает ему эта яркая, четкая эмоция. Почему она есть в нем?

Факт – она присутствует в его крови, как ДНК. Он знал это качество в себе: ему нравится найти, ему сам нравится поиск, потому что он профессионал, а профессионал следователь – это страна связей, обоснований, версий, это страна четких причин и ясных последствий.

Самое главное, что надо найти, – это «потому что». Она – «потому что». Он – «потому что». И этот – «потому что», и тот – «потому что», и они вместе – «потому что». Но этой стране, с понятными, очерченными, строгими границами смысла, противостоит соседняя страна – враждебная, тупая, агрессивная и бессмысленная. Почти как капитализму – коммунизм. Страна любви. Он это хорошо знает, знает и по себе. Вот он – С. С. – Сергей Себастьянович, а почему он Себастьянович, он не знает. Мать молчит, говорит: «Какая тебе разница, кто бы он ни был, он нас бросил, твой отец». Но кто он, этот таинственный Себастьян? Сергей сто раз спрашивал – ив детстве, и вот внучка родилась – тогда, и совсем недавно на Новый год, когда вместе справляли. Она – хорошая, его мать: «воспитала», «дала», «многого себя лишала». Но молчит – «дура, что ты, сказать не можешь?!». И Зобова это мучает до сих пор – американец, что ль, какой-то, шпион, фашист пленный, старый дед, уголовник, заезжий журналист, почему не говорит, почему сказать нельзя? Кто там был в районном центре Миллерово Ростовской области, кто? Почему нельзя рассказать сыну, ведь он все уже способен понять. «Она думает: он этого не выдержит» – что это за идиотская любовная логика? И его «потому что» дает сбой.

Он сделал запрос по своим полицейским каналам: был ли в Миллерово человек с таким именем? Получил ответ – нет, не был. Перезвонил… «Старик, – ему сказали, – точно не был». Но он же был, если он – Себастьянович?

«А чего тут разбираться?!» – кричит его сердце, кричит почитаемый им профессионализм.

Он, Зобов, плод странной любви, он по происхождению из той страны, которая отвергает «потому что», только потому, что там у них все сложно и как бы нельзя разобраться, ничего нельзя определить точно. А у него профессия такая – поставить все на ноги, выстроить версию на знании установленных фактов, отделить эмоции, убрать неопределенность и разобраться по существу.

А что в любви по существу? Ничего. Зобов против этой сложности, выдуманной и ничем документально не подтвержденной. Ему не нравится это дело о двойном убийстве. Определенно не нравится. С самого начала, с телефонного звонка, когда его вызвали. Потому что тут эта самая любовь мешает обнаружить настоящие, подлинные вещи, на которых держится жизнь: корысть, деньги, интересы, зависть. Ему надоел этот усыпляющий любовный туман, он раздражает. Как и вопросы убитого саксофониста Васильева – что это за вопросы, зачем они, чего ему было надо: «Что является энергией расставания?» О чем спрашивал, господи, какая разница, когда тебя посылают? Посылают – иди. Иди и не оборачивайся.

Зобов решил, что Татьяну Ульянову он спровоцирует на откровенность – расскажет, так и быть, что-то про себя, ну, скажем, как они с женой смешно познакомились, а она ему в ответ тоже откроется. Вот на что он решился ради дела! Обнажиться! Он так никогда не поступал, ни с кем никогда не делился – про себя говорят только неправильные мужики, а он правильный, «без сантиментов», потому что… Теперь ему надо сделать вид, что он признает сложность этой чуждой страны, он должен расположить, признать, это его следовательский маневр.