Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Целую и жду, когда ты приедешь наконец из этой чертовой Канады, из этих гастролей, таких долгих, и мы на белой скатерти, с музыкой и танцами без свидетелей, но в торжественной обстановке, как ты красиво говорил мне по телефону, подпишем Любовный договор. А я смогу прочитать то, что ты написал в своем Приложении к этому сомнительному документу. Мне не терпится. В нем мне нравится только одно; что „право не любить друг друга в течение срока договора ликвидируется“. Оно ликвидируется навсегда. Кстати, письменно мне никто в любви не объяснялся. А ты прочтешь вот это; мою любовную… не знаю, как сказать, но вот это. Твоя Ту. Твоя зачеркиваю и пишу просто —

Ту (Татьяна Ульянова). Целую. Ты знаешь куда».

Она оставила место для подписи, начертив длинную горизонтальную линию внизу страницы, а наверху размашисто написала: «Приложение № 1».

– Ну, ладно, – сказал Шишканов, скорее для себя. – Это ваше мнение, мы должны вернуться к фактам. Вы познакомились в ночном клубе…

Ему хотелось спросить: «И что прямо в первый день?», но он не мог.

– И?

– Мы стали встречаться.

Она вспомнила – какой сильный ветер ее подбросил и понес по московским улицам к нему.

– Так. Это понятно. Вы переехали к нему или он жил у вас?

– И так. И так. Но все же чаще у него. Я не понимаю, какая разница, где мы жили?

– Разница есть – мне хотелось вместе с вами восстановить картину преступления…

– …что вы хотите восстановить, я не поняла? – с агрессией прервала Ульянова.

Шишканов понял, что непростительно оговорился:

– Ну, надо нам понять, чем жил человек, какие были у него враги, ведь так просто, мы уже с Сергеем Себастьяновичем об этом вам говорили, не убивают. Может, вы сами не знаете то, что знаете? Сами. Вы жили вместе, все видели, вся его жизнь на ваших глазах, но не знаете… не придаете значения. Это заказное убийство. Киллер. Проплаченные деньги. Заказ. Заказчик. Это не случайная смерть. Пуля в сердце – прицельная стрельба. Мы теряемся в версиях. Вы не представляете, как это серьезно.

Но она это хорошо представляла.

Ульянова уже целых пять часов гуляла по парку с шестилетним сыном. Таня с благодарностью думала о погоде – добрый Бог на облаках сжалился и спасал ее сейчас. Можно сказать, грел. Как хорошо, думала она, что в начале зимы, к счастью, бывают такие приятные, солнечные дни, если бы лил холодный дождь или выпал снег, что вполне нормально для середины декабря, то они бы здесь окоченели. Рюкзак с наличностью почти в миллион долларов и черным мешочком с бриллиантами уже не радовал, а тянул своими килограммами, гордо выпрямляя плечи и всю ее красивую женственную фигуру; ей уже, казалось, нечего бояться, и она не боялась уже. Раньше она удивлялась себе, опасалась идти по Москве с зарплатой в кошельке, а теперь целое состояние за плечами – ничего.

После первой сделки с продажей самолета произошло много всего, казалось, даже целая жизнь.

Она отлично помнила, как тогда, через несколько дней, Федор решил съездить домой из Марьиной Рощи и проверить квартиру – что там? Он, оказалось, был прирожденный бизнесмен, просто не знал этого, осторожный, расчетливый и упорный. Но кто тогда мог знать, кто он есть на свободном рынке, какая его подлинная мировая, рыночная цена? Из ценностного вопроса – что ты стоишь на белом свете как человек? – появился однозначный, ценовой – что ты стоишь? ты хоть что-нибудь стоишь? Федор стоил. Он животным чутьем предвидел опасность и тогда, несмотря на все Татьянины уговоры быстрее перебраться домой, тянул и тянул с переездом. Наконец поехал, зашел в квартиру на пять минут, включил свет в кухне и в спальне и тут же вышел, прихватив с собой одежду, смену белья и «кастрюлю счастья». Уже через сутки взломали дверь. Он понял: их ищут. Ему предстояло узнать – кто? Еще через несколько дней они вдвоем случайно увидели по телевизору репортаж о чрезвычайном происшествии: по дороге к дому, возле подъезда, неизвестный убил заместителя директора Ульяновского авиастроительного завода Анатолия Васильевича Трунова.

Ульянов неделю ходил по квартире, о чем-то думал и время от времени повторял:

– Эх, Толя, Толя, Толя! Толя-Толян. Эх!

Позже, через несколько лет, он хотел найти его жену, но – никаких вестей. Что стало с деньгами, смогла ли семья хоть ими воспользоваться, так и не узнал.

Стремительно темнело.

Ульянова уже несколько раз заходила погреться в новую, только открывшуюся сетевую европейскую кофейню. Через стекло она с Борей молча посматривала на толпу, спешащую к станции метро, пила кофе с теплыми, свежими французскими булочками, и снова они выходили в небольшой парк рядом, где ждали отца и дышали свежим воздухом, который с каждой минутой становился все непереносимее. В нем, как в каком-то стеклянном прозрачном сосуде, была заключена вся ее тревожная бездомность.

Татьяна с волнением посматривала на часы. Днем, с ребенком в парке она выглядела естественно, но гулять с мальчиком в ночи – до первого милиционера.

Казалось, полжизни прошло с того момента, когда около одиннадцати позвонил Федор и отдал ей приказ – иначе бы она не поняла – железным и командным голосом:

– Таня. Приказываю. Понимаешь, приказываю! Нас слушают – ты поняла? Прослушивают. Ты моментально должна собраться. Возьми, сама знаешь, что и где, переложи в удобный рюкзак. Возьми все. Документы. Бери Борьку. Три минуты на сборы. Если чего-то не будет хватать, потом купишь. И иди гуляй, ничего не говори – ты помнишь, где мы покупали обручальные кольца для свадьбы?

– Да.

– Только молчи! Рядом с этим магазином справа парк. Гуляй там, будь там все время. Я туда приду. Обязательно. Не бери пейджера, сотового – ничего, все отключи и не звони никому. Встречаемся там. Я приеду. Жди. До вечера я буду там. Клянусь. Не теряй время, тебе надо успеть выйти. Три минуты на все!

После самолетного успеха уже три года их трясло – они жили, как в сейсмоопасной зоне. Оказалось, получить деньги – это одно, их надо было удержать и умножить. Иногда думали – все закончилось, получены гарантии, установлены и проплачены крыши, но неожиданно возникал конфликт, угоняли машину, просили выкуп, под угрозами переделывали уставы организаций, силой выбивали проценты и доли. Вместо одних появлялись другие крышующие. Ни одного спокойного года. Только денег почему-то становилось больше, и в этом был дикий азарт, не поддержать который было невозможно. Она ненавидела всех мешавших им богатеть и, несмотря на то что многого еще не знала – муж старался не говорить, – была ошеломлена подлостью, предательством, ложью, грязью, – все так рядом, руки протягивать не надо.

Федор поменялся, стал жестким, требовательным, и любимым словом стало «не спорь», но он по-прежнему готов был «порвать пасть» за нее и за сына. Это была его любовь, она понимала. Иногда думала, что именно это его крепко держало на ногах. Накручивая круги по парку мимо замерших клумб, механически отвечая на детские вопросы Бори и придумывая игры, чтобы он бегал и не замерз, она не могла отогнать от себя мысли, что будет, если Федор не придет, если его нет в живых, если она уже вдова. Она думала об этом, но слезы не шли. Внутри, в душе, становилось горько, обидно, но совсем чуть-чуть, и страшно за себя, и стыдно, что нет слез, и это был какой-то самый ужасный диагноз, горше ничего не могло быть: она – камень, гранит, вдруг и на похоронах мужа она не сможет заплакать.