Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

«…но он сказал, клянусь».

И неожиданно она вспомнила об отце, ему же надо будет об этом сказать, позвонить, он приедет. Мать болела, лежала, почти не вставала, папа за ней ухаживал – ей стало жалко отца, если она станет вдовой, как он это перенесет? Неожиданно подступили слезы, и исчез страх, что их больше не будет никогда, нет, она еще сможет заплакать, жизнь не кончена, не кончена. Пусть на похоронах эти слезы будут не о Федоре, но у нее все же есть слезы…

«Папа, я не стану вдовой, ты не волнуйся, не стану. Полет пока нормальный. Нормальный. Он придет. Я верю, он сильный».

Сквозь чернеющие облака городского парка тускло загорелись луна и окна соседних сталинских домов. Сначала – одно, другое, потом сразу несколько окон, и она начала считать их; люди приходили с работы, а ей некуда было идти. За плечами было столько денег, что все жители этого кирпичного многоквартирного дома, со всех этажей, и за день, и за два не заработали бы столько. Возможно, думала она, мы могли бы купить этот дом целиком, и тогда я буду там, в тепле сотен комнат, а они, буднично зажигающие сейчас огни в своих кухнях и спальнях, будут гулять по этому чертову парку, будут ходить по кругу, по кругу, как заключенные.

Когда окончательно стемнело, зажглись фонари. Ульянова поняла, что он не придет.

«Только сегодня. Сегодня его не будет».

Она как будто кому-то отвечала по телефону: Федора Матвеевича сегодня не будет – и сама думала, что теперь делать, где они с Борей могут переночевать. Ульянова понимала: если все так серьезно, их прослушивают, в гостиницах ее могут найти, о вокзале и думать бессмысленно – если милиционер при входе предложит открыть рюкзак, то конец. Близких друзей в Москве немного, да и телефоны остались в записной книжке на столе, она просто видела ее сейчас оставленной там; но «она может еще лежать на комоде» – это почему-то обжигало злой досадой. Ульянова удивилась – у нее очень короткий список, только два места, куда она могла бы приехать с ребенком без звонка, и только один московский номер, который она помнила точно, – Куприянов. Ее первый муж. Номер врезался в память, может, из-за своей простоты, а может быть, оттого, что она была рада тогда сообщить его всем, свой первый домашний московский номер: 134–17–36. В этих цифрах не было особенной симметрии, повторений, но в них была своя музыка. Напевая ее, Ульянова взяла за руку уставшего бегать Борю, пошла в кофейню, где они уже не раз были и где она давно присмотрела у стойки при входе городской телефон.

– 134–17–36. 134–17–36. 134–17–36, – нараспев шептала она, придумывая, что должна сказать ему.

Трубку долго не поднимали, Таня уже решила, что ее план рухнул, но вдруг ответили:

– Да, я слушаю.

– Слава. – Удивительно, как не меняются голоса. – Слава. Это я…

Он не дал ей договорить и, кажется, сердито сказал:

– Я узнал.

«…как он узнал? Мы с ним не говорили лет десять».

– Слав, мне тут надо… Кажется, у меня проблемы, я с сыном, мне надо одну ночь где-то пробыть. Ему почти семь лет, он взрослый. – Она посмотрела на сына и спросила его: – Борь, ты взрослый?

Он кивнул.

– Он взрослый.

– Я знаю.

– Ты все знаешь. Мы взрослые – и вот. Ты ничего не подумай – нам просто именно сегодня сложно, и я вспомнила твой телефон. Ты мог бы нас приютить на ночь?

– Приезжай. Ты помнишь куда?

– Еще бы!

Ульянова повесила трубку, поблагодарила администратора, что ей дали позвонить, и выскочила на улицу, которая обожгла лицо уже совсем не страшным морозцем. Удивительно быстро, как ей показалось, на такси, без пробок, они с Борей оказались перед подъездом нужного дома. За годы, что ее не было, на входной двери установили домофон, и они не могли войти внутрь. Номер квартиры она не помнила, только – третий этаж налево и прямо. Стояли и ждали, чтобы кто-то вышел или вошел. В предвкушении радости испражнения за дверью тявкнул пес, и тепло укутанная женщина вышла погулять с собакой, большой, рыжей, непородистой, а они с Борей успели, как голодные и холодные псы, заскочить внутрь. Перед дверью, нажимая на звонок, она почувствовала, как колотится сердце… Через секунды Таня увидела тонкие губы своего бывшего мужа, почему-то именно они прежде всего бросились ей в глаза – «разве у него были такие тонкие губы, я что, с ним таким целовалась?».

И чуть позже она увидела стоящую за его спиной изогнутую любопытством фигуру бывшей свекрови с мучительной улыбкой в пол-лица. Она заметила, как они с сыном синхронно поправились, постарели и стали еще больше похожи друг на друга.

– Ольга Кирилловна, здравствуйте. Я потеряла ключи от дома, и вот… – Таня показала на сына, подвинула его вперед. – Мы потеряли ключи. И на одну ночь просимся в гости, – тут же придумала она, удивляясь, откуда так быстро берется в человеке вранье, раз – и готово. Приготовлено. С правдой всегда сложнее. – Оказались на улице, так… вот… вот…

– Да, Таня, конечно, – с переслащенной интонацией пригласила в дом Ольга Кирилловна, и было понятно, что этой встрече предшествовал короткий, но плотный разговор с сыном на высоких тонах.

Ульянова совсем забыла, что Куприянов жил с матерью: когда они были молодой семьей, свекровь бывала наездами, разрывалась на два дома – на противоположной стороне Москвы жила ее мать, там она бывала чаще. Старуха умерла, квартиру сдавали, теперь это стал основной доход семьи. Все это она быстро узнала на кухне за чаем с сушками. Потом Бориса уложили – ей с ребенком выделили одну кровать в маленькой комнате, а Куприянов пошел с раскладушкой в двадцатиметровую к матери. Боря спросил, почему папа не пришел, ведь он учил его не опаздывать, и, получив обстоятельный материнский ответ, заснул. Ульянова крадучись вышла из комнаты, вернулась на кухню, где ее ждал бывший муж – он хотел подробностей. Нашлось полбутылки дешевого дагестанского коньяка, которого они с Ульяновым уже давно не пили, сыр, колбаса, лимон, конфеты. Куприянов выпил и стал сразу рассказывать о себе, о том, что участвует в каком-то серьезном проекте с большим академиком, директором института, что скоро они выпустят какие-то капли и человечество получит возможность жить до ста двадцати лет в среднем, что результаты уже есть.

– И весьма интересные результаты, ты зря смеешься!

– А я не смеюсь.

– Ну, улыбаешься.

– И не улыбаюсь.

– А что ты делаешь?

– Я смотрю. Тут ничего не изменилось. Все как было.

Куприянову сделалось стыдно, что ничего не изменилось – те же обои, мебель, вот холодильник дрожит – «ЗИЛ». Таня слушала его и думала, что у нее совсем другая жизнь, загруженная новыми предметами, словами, да, она живет в страшном, кровавом, но красивом детективе, а рядом обычная жизнь, тусклая, экономная, как эта сорокаваттная лампочка под потолком. И эта жизнь могла быть ее. Чудно. Странно. Она подумала об этом, и что-то похожее на улыбку появилось на ее лице. Он заметил и тогда спросил, как бы в отместку за то, что у него ничего не изменилось: