Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Вечером на такси приехал муж. Он был похудевший, измотанный бессонницей, какой-то состарившийся, в старой болоньевой куртке. Коротко, ей показалось, безрадостно поцеловал жену, сына и поторопил:

– Давайте быстрее, быстрее…

Таня ни о чем не спрашивала. Федор молчал, описав произошедшее двумя словами – «все нормально». Возле ближайшей станции метро Ульяновы вылезли из такси и спустились в метро, но в вагон не сели, а вышли на улицу с противоположной стороны и поймали новую машину. У Савеловского вокзала Федор выскочил из такси, ничего не объясняя, и через пять минут вернулся с большой спортивной сумкой. Таня сразу догадалась, что там.

– Теперь к Марьиной Роще, – сказал он водителю.

Подъехали к пятиэтажному кирпичному дому уже совсем поздно, Федор расплатился, долго ожидал копеечную сдачу от таксиста. Боря заснул в дороге, Таня несла его на руках, Федор взвалил на себя все сумки. На третьем этаже они остановились у темной, много раз перекрашенной, разбитой деревянной двери. Порывшись в карманах, Федор достал ключ, и они вошли в небольшую, облезлую двухкомнатную квартирку с окнами без штор. Уличный фонарь светил ярко прямо в окна, включать свет и не требовалось. Таня тут же нашла в одной из комнат продавленную кушетку для сына и, подложив под голову свою кофту, уложила ребенка, не раздевая, только осторожно сняв с него башмаки. Повернувшись к двери, она увидела Федора, который с бешеными неподвижными глазами возвышался в проеме и смотрел на нее и спящего сына. Он показался таким большим, таким огромным, что мог бы раздавить, если бы захотел, – большой, дикий, усталый великан, стоящий в луче света слегка покачивающегося уличного фонаря, будто на каком-то полустанке.

– Что? Тебе плохо? – спросила она.

– Ничего, – ответил он. – У нас есть миллион четыреста пятьдесят тысяч долларов. Почти полтора миллиона.

– Почему так много?

– Один отказался, и его долю разделили на всех.

Они обнялись и так стояли долго. Молчали. Обоих душили слезы.

– Хочешь посмотреть?

– Да, – ответила она.

– Я тоже – только нес и видел, как раскладывали.

Федор поднял с пола сумку, они прошли на крохотную кухню, где с трудом помещались прямоугольный стол и три старых самодельных табурета с перекладинами для ног. Он поставил сумку на один из них и резко, будто фокусник, расстегнул молнию. Таня с нежностью провела рукой по пачкам денег, погладила их и шепотом произнесла:

– Ужас как много…

– Этого нам хватит до конца жизни.

Федор открыл холодильник.

– Сашка, молодец, друг настоящий, Сашка.

Он достал из холодильника бутылку водки, банку маринованных огурцов и банку килек в томате.

– Представляешь, Тань, он – пьяница, Сашка, школьный друг мой, пьяница, – бутылку он оставил! Я ему за это квартиру куплю.

Над раковиной висела сушилка, Таня сняла с нее две липкие тарелки, тщательно вымыла. Так же оттерла две гнутые алюминиевые вилки. Стаканов не нашла, и водку разливали в чайные чашки из разных сервизов. Федор просил свет не включать, нашел на подоконнике толстую белую свечу и зажег. Выпили. У него чуть отлегло, и он вдруг сказал:

– Не, давай не так!

Достал пачку долларов, разложил вместо скатерти ровным слоем купюры и снова накрыл стол. Для десяти тысяч долларов пространства стола было мало, но разбросанная зелень отлично украшала скромную закуску с бутылкой водки.

Таня увидела, как, закусывая килькой, Федор пролил на сотенную купюру рыжеватый соус, и сказала, что навсегда, до своей естественной смерти в каком-нибудь американском банке, эта бумажка будет с пятном и рыбным запахом от этого стола, от них, от проданного самолета, от этого вечера.

– А ты возьми ее на память.

– Я ее на стенку повешу, в рамку, да, да, в рамку…

Бутылка окончилась, а ночь – нет. Таня зашла в комнату, посмотрела ребенка.

– Умничка, спит, – тепло и пьяно сказала она. – Борька там вел себя идеально, днями на слоне, который из стороны в сторону болтается, днями…

Федор подошел к ней сзади, прихватил за талию и грубо нагнул, одной рукой расстегивая крючки на юбке и задирая ее. Она ответила на его пьяное желание, все прекрасно понимая:

– Я не хочу, Федь. Тут грязно, все чужое. Давай лучше завтра, дома.

– Я хочу.

– Не надо, – попросила еще раз она.

– Надо. Я хочу. Мне надо.

Слова «мне», «я», «хочу», «надо» были необычно жесткие и втыкались в убогое пространство ночи, как длинные, толстые строительные гвозди.

Она решила не сопротивляться: он устал, перенервничал, выпил почти бутылку, от одного вида этой сумки с долларами можно сойти с ума.

– Подожди, пойдем в другую комнату.

Они перешли за стену. Она помогла ему стянуть с себя колготки и трусы. Он нагнул ее и без прелюдий ввел. Было больно и горько, и ноги с трудом держали его удары, горящие наглым, вечным мужским огнем. Подталкиваемая, шажками она добралась до подоконника и оперлась на него. Он колотил ей по заду, а она смотрела через немытое стекло в окно, на фонарь, нервно покачивающийся от легкого весеннего ветра, на ветки деревьев, отлакированные молодой листвой, на еще кое-где светящиеся телевизионным мерцанием окна дома напротив и ждала, когда же это закончится наконец. Она увидела, как несколько раз погас и включился снова свет в окнах дома, представила, что кто-то что-то забыл перед тем, как лечь в постель, может, лекарство или будильник не завел, а может, и там тоже – она ждала, а у него не получалось.

– Ну, скажи что-нибудь, – пьяно крикнул он. – Скажи!

Она как будто проснулась, не сразу поняла:

– Что?

– Ты – дура? Или ты – блядь?!

Таня, конечно, ничего не знала про ролевые игры марьинской шпаны, хотя они их тогда так, конечно, не называли, просто, поймав во дворе девку, затащив ее в подъезд, нагибали, и после вопроса, не требующего ответа «ты веришь в любовь с первого взгляда?», «дура» должна была орать про любовь, а «блядь» – то, что по какой-то неведомой женской подсказке выбрала теперь Таня.

– Я блядь, – прошептала она. – Блядь. – А потом шепотом завопила: – Блядь! Я – блядь.

И она почувствовала, как ему становится легче от этих слов, как в ней он заостряется, и она добавила злобы и фантазии:

– Я блядь, блядь с Марьиной Рощи! Ты меня подцепил на улице, на остановке автобуса приклеился, налил мне стакан водки и теперь дерешь меня. Дерешь. Я блядь, я за стакан готова на все, я блядь с Марьиной Рощи, я блядь, блядь, блядь – сучка драная…

И чем больше она это говорила, тем острее ощущала притягательный вкус непристойности, обжигающе черной и ясной.

Зобову всегда недоставало времени, чтобы по-настоящему подготовиться к допросу. Он стыдился этого. Еще со слов отчима Николая Семеновича Матюшина – тот вообще был педант в своем деле, как, впрочем, и во многих других, – Сергей запомнил его правило: лучше отложить, чем быть неподготовленным; Зобову же всегда, как первокурснику перед экзаменом, не хватало дня или часа. Он читал папку Васильева, не один раз брался, но на чем-то застревал, задумывался, его отвлекали, он убегал то на этаж к начальству, то в Прокуратуру, в Следственный комитет, то возникали вопросы по старым делам. И все же подготовиться не дали, а откладывать нельзя.