Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Федор без больших проблем мог выйти из игры, отступить, но вся проделанная работа с первого разговора на кухне и до конца, плюс огромные деньги доставались другим. Но самое обидное – он навсегда оставался «бывшим». И нищим, неспособным играть по-крупному. Был большой соблазн ничего не говорить Татьяне, просто что-то придумать, наврать, успокоить, но прямо к горлу подступил комок и возникло четкое ощущение: он на пороге такого жизненного поступка, при котором соврать, обмануть не удастся никому и никогда.

Подъехал к дому. Припарковался рядом с черным «мерседесом» соседа. Необычно долго, как ему показалось, подымался в лифте на свой последний этаж. В голове, как показатель поворота на щитке приборов автомобиля, что-то стучало и подмигивало. Он ждал: весь вечер выразительная круглая, кажется, «мерседесовская» фара работала на поворот.

Покормили и уложили ребенка. Татьяна чувствовала в тишине, пронизанной телевизионной болтовней, тонкое, как стекло, дребезжащее напряжение. Когда Борис быстро заснул, Федор все еще не решался начать разговор. Самое простое было бы сказать: «Так и так… я отказался». Но миллион двести тысяч долларов, которые могли бы достаться ему, как кислота, прожигали мозг и тело.

– Тань, поди! – позвал он ее из кухни и выключил телевизор. – Тань!

Она пришла, без сил села напротив. Подождала, а потом спросила:

– Не получается ничего?

– Наоборот. Получается. Но Шарко решил себя обезопасить, понимаешь, он хочет…

Федор рассказал ей все подробности и добавил, что есть только одна ночь и один ответ – «да» или «нет».

– Любой твой ответ будет правильным.

Она легла на кровать не раздеваясь, накинула на ноги плед, выключила верхний свет, оставив гореть рядом тусклый ночник.

– Может, нам не нужны эти деньги, но ты хотела…

– Не продолжай, – остановила она его, не поворачиваясь к нему и не открывая, кажется, навсегда закрытых глаз: слушать сейчас про шубу, о которой она говорила тогда по неведению, в первые дни, было невозможно.

Он хотел к ней лечь рядом с ней, но она попросила – иди на диван, сегодня буду спать одна. В отсеченной тяжелыми веками темноте ей показалось, что она девочкой бесконечно долго трясется в кабине военного грузовика вместе с отцом. Он крепко прижимает ее к себе, не отпускает. Мать стонет и переворачивается в продавленной кровати, она почему-то располнела за последнее время, и это не кончится добром. Таня говорит ей об этом. Просит, чтобы отец свернул с грунтовой дороги на шоссе. Потом непонятно откуда всплывает вопрос: они бы стали так рисковать ей? Боря весь измазался в песке на детской площадке. Она помнит, он почти готов был его есть. Она смотрит на него и видит, какой он милый, какой он хороший. Затем приходит мысль, обозначенная выражением «обычная жизнь». Она вращается, вращается, как юла, «обычная жизнь», «обычная жизнь», «обычная жизнь», затем замирает, как юла, и резко падает набок, в новое воспоминание. Она думает, что есть обычное и необычное. Сегодня обычное лучше необычного. Есть простое, ясное – в нем выросла она. Во всем зеленом, в армейской форме, в гарнизонных зеленых заборах, в ряду зеленых кукурузников, стоящих на скошенной зеленой траве. Есть это простое, от которого раньше всегда хотелось бежать, лететь, ехать, и вот, может быть, впервые наоборот – она держится за все зеленое, надежное, простое, естественное. Потом закрутилась ее подростковая, провинциальная дерзость. И слово, оно же целая большая, объемная мысль: «добиться», «добиться», «надо добиться». Это был ее флаг, с ним она, не боясь, приехала в Москву, с моря – к Куприянову. И вот с этим знаменем она ставит под удар ребенка и себя ради денег, ради машины, которую нестерпимо хочет муж. Она это знает. Так она набрела на слово «муж». И буква «ж» жужжит, что-то свое выжужживает, оставляя в голове ровный шов, строчку, как швейная машина, мерно, плавно и правильно – «ж», «ж», «ж». Он хочет «ж», он хочет «же», «жжжее». А она «жжжена». Что хочет она, жжжена? Чья? Жжжена – мужжжа. Почему так оскорбительно, что жжжжее делать? Страшно? Да, страшно. Но не то страшно, что тебя убьют, а то, что вдруг так просто нашлась цена, твоя цена, цена спокойного и надежжжжжжного брака. Ты кукла, на тебя повесили ценник, на твоего ребенка повесили ценник, и ты следишь за сыном, «чтобы он…», а за тобой следят другие люди, «чтобы ты…». Муж-ж-жжжж пережужживал ж-ж-жжжену.

Утром она сказала: «Звони» – и достала зеленую с белыми пятнами обливную кастрюлю (кастрюлю, которую теперь называли «кастрюлей счастья»), чтобы сварить в ней гречневую кашу. На большее не хватило ни фантазии, ни сил. Она еще раз повторила:

– Звони, звони. Ему. Пока я согласна.

Федор хотел ей сказать – не волнуйся так, но она его сразу жестом остановила: не надо слов, все и так ясно.

– Я бы хотела, чтобы побыстрее.

И через некоторое время пригласила мальчика к столу:

– Боря, иди есть кашу! Бо-ря!

К вечеру к дому подъехал микроавтобус. С сумкой вещей Татьяна с сыном влезли на свободные места сзади. В машине сидели еще две испуганные женщины, одной чуть за тридцать, другой – под пятьдесят, с ней девушка-старшеклассница. Татьяне захотелось запомнить их лица, может быть, потом придется вместе молить о пощаде или бежать и скрываться в лесу, но они могут быть и просто случайными попутчиками, решила она, или они и будут за ней следить…

Федор спросил шофера и сопровождающего, сидевшего с ним рядом на переднем сиденье, где санаторий, куда их везут, на что получил лаконичный ответ: «Звоните Дмитрию Рустамовичу, нам так сказали».

Таня махнула рукой – забудь, все уже решено. И добавила:

– Ешь кашу. Там осталось.

Ульянову привезли в санаторий «Бор», она это поняла по табличке после поворота с Симферопольского шоссе: «Счастливого отдыха в нашем „Бору“». Быстро разместили в отличном двухкомнатном номере с полноценной кухней и всем необходимым. Даже в холодильнике была минеральная вода в бутылках и апельсины, поднимающие своей горячей оранжевостью состояние духа.

– Татьяна Михайловна, я не знаю, говорили вам или нет, – закрывая дверь, сказал молодой приветливый здоровяк в черном блестящем костюме, он им гордился, будто это форма какого-нибудь гвардейского полка. – Вы здесь, на этом этаже, можете спокойно перемещаться. Направо, в конце коридора, аттракционы для детей (за деньги). А завтрак-обед-ужин по расписанию, будем ходить уже вместе. И на прогулке тоже, если не возражаете, мы будем вас охранять.

– Спасибо. Я поняла.

«Аттракционы, оказывается, у них есть. За деньги! Я сама здесь – «за деньги».

Надо сказать, что аттракционы действительно очень помогли. Все шесть дней в «Бору» здоровяк менял рубли на жетоны, а маленький Боря с упоением сам опускал их в прорезь за ухом у слоненка и, забравшись на его спину, часами болтался на отполированном детскими попками пластмассовом животном. В огромном, всегда полупустом ресторанном зале Татьяна пыталась вычислить, кто здесь еще в заложниках, но только один раз видела женщин, с которыми ехала в микроавтобусе, остальные обитатели были оживлены, раскованны и под заложников вроде не подходили. На шестой день утром она искала на этаже этого парня Сергея в черном костюме, но не нашла и пошла на завтрак без сопровождения, догадываясь, что теперь, видимо, заточение закончено.