Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

– Мариам, хорошо, – согласился Петр Шишканов. – Подскажите мне, кто здесь кто?

Вдвоем отошли в сторону, и девушка аккуратно, не привлекая внимания, назвала тех, кого знала из ближнего круга убитого начальника. В конце довольно резко заключила:

– Напрасно вы среди нас убийцу ищете, его тут нет. Вообще, – добавила она, – я считаю, что Рената убили из-за этого музыканта, у них там, в шоу-бизнесе, такие дела творятся, знаете…

– У нас везде «такие дела» творятся, Мариам, мы боремся с этим.

Она посмотрела на него с удивлением: с чем тут можно бороться?

В этот момент распахнули двери в ритуальный зал, и потный распорядитель в темном костюме монотонно произнес:

– Кто на прощание к Дадасаеву, проходите…

Черная толпа медленно втекла в пустое распахнутое пространство.

Убитый Ренат Ахметович Дадасаев с подрумяненным лицом лежал в гробу завернутый в белый кафан. К голове усопшего встал муфтий и стал читать аяты, беспрестанно повторяя имя покойного, добавляя всякий раз слово абд (раб). Никто не плакал – ни жена, ни дети, все покорно и молча смотрели на холодное тело в гробу, вроде как в аэропорту ждали задержанный к посадке рейс.

– Прощаться будете? – спросил распорядитель, когда муфтий запнулся, готовясь к новому куску траурной молитвы.

– У нас не прощаются, – сказал Фарид Гулямович и попросил муфтия дочитать молитву до конца.

Еще несколько минут в зале протяжно звенел сладкий восточный голос, а потом мужчины, те, что помоложе, взяли гроб и головой вперед пронесли его к черному, нагретому солнцем автокатафалку.

Шишканов выскочил на улицу, достал бумажку и, пока выстраивалась процессия из автомашин, переписал номера кортежа. На кладбище он не поехал.

Через два дня Шишок принес Зобову диски с видеозаписями прощальных церемоний из Бюро судебно-медицинской экспертизы. Когда вместе стали просматривать их содержимое, стало понятно, что с Дадасаевым более или менее разобрались, по каждой машине из кортежа была получена информация о владельце, большинство из них были родственниками, земляками, бизнесменами, но с Васильевым, что называется, оставались вопросы. Людей на похороны музыканта пришло совсем немного, несколько медленно передвигающихся сутулых старух, три женщины, потом следователи нашли их в «Одноклассниках» – школьные подруги, даже гроб некому было нести – один из тех, кто нес, водитель автобуса, и даже какой-то мальчик лет пятнадцати пыхтел, боясь, что не выдержит. Ни одного известного лица: конец сентября, все еще на гастролях, из журналистов тоже никого: убийство – интересно, а похороны – не тот масштаб. На диске было видно, как Ульянова разговаривала с какой-то женщиной лет тридцати и что-то передала, может быть, даже пакет с деньгами. Точно разобрать было невозможно.

Для того чтобы лучше понять, кто был на прощании, Зобов решил пригласить Ульянову – пусть все объяснит, а заодно он получит возможность допросить ее «пошире». Он был абсолютно уверен, что Ульянова скрывает какую-то важную улику – знает и молчит. Он готов поверить, что она непричастна к убийству, но она догадывается или определенно знает, кто это мог сделать.

Решено так: Шишканов звонит, вызывает ее на допрос, а сам с допроса уходит почти в самом начале, потом они поменяются местами, вроде ему надо срочно по делам, а Петя Шишканов «косит под дурачка» и по тем же темам раскручивает ее по второму разу. Главное, Зобов должен втянуть ее в воспоминания о жизни с Васильевым.

– Надо, чтобы она много говорила, все что угодно, путалась, рассказывала подробности, тогда непременно что-то всплывет! Тебе – одно, мне – другое…

Позвонили.

Зобов стоял рядом и слышал весь нехитрый разговор. Ульянова не сопротивлялась, не просила прислать повестку, не спрашивала почему, не вспомнила об адвокате, только уточнила, во сколько, когда и где, спокойно, без возмущений, с достоинством. Зобову стало ясно: допрос будет сложным, но именно потому, что в прошлый раз ему не удалось дожать ее до настоящего страха, до подлинного беспокойства, которое выкладывает всего человека, как на блюде, он хотел положить ее, как в преферансе на мизере, когда выкладываются на стол все карты и, отбросив везение и чужие ошибки, выигрываешь или проигрываешь. Зобов не мог себе признаться, что это унижало в нем холодного, рационального профессионала, но им овладел азарт, почти охотничий. И еще одно – скрытое, спрятанное глубоко желание во что бы то ни стало посадить эту залетевшую с Рублевки птицу, чтобы и богатые тоже знали, что они такие же, как все.

Вторая неделя пошла, а продвижения в деле никакого.

Поговорив с помощником следователя, Татьяна положила трубку телефона, отчетливо понимая, что ее так просто не оставят.

«Им надо дело закрывать! Этот Зобов будет меня грызть, пока не перегрызет. Он – собака. Обычный полицейский пес».

В середине следующего дня, перед тем как отправиться на допрос, Татьяна, выпрямив до гимнастической боли спину, села на кресло перед зеркалом, стоящим на туалетном столике, и подробно, будто выбирая оружие перед боем, разложила косметику. Подводящие карандаши, разных размеров нежные кисточки для пудры, лак для ногтей, контейнеры с тушью для ресниц, сверкающие золотой оболочкой красные, розовые и бесцветные помады – все это вступится теперь за нее, защитит. Накладывая тушь и тени, думала только об одном: что она не позволит Зобову лезть себе в душу, в ее жизнь, в ее любовь, в конце концов. В ней кипели вопросы без ответов: кто он такой? как он смеет? что это значит? что он себе позволяет? что он хочет, этот Зобов, со своим подростком Шишкановым, что? У вас ничего не выйдет – я сильная женщина, я в жизни такое видела, что тебе, мальчик Зобов, и не снилось. Я через такое прошла…

Сотни миллионов женщин мечтают о том счастье, которое свалилось на Таню Сольц, потом Куприянову и затем Ульянову. Сначала она думала, что просто так совпало, но затем утвердилась в другом – это она приносит счастье. Приносит, как почтальон почту. В коммунальной квартире молодожены прожили всего полгода. Уже через месяц главного инженера вызвали в райком партии и предложили перейти на партийную работу. Он ответил, что подумает, вышел из здания райкома уверенный, что завтра же откажется: производственник, зачем ему канцелярщина, бумажки, отчетно-перевыборные собрания и вся эта «красная жуть», никогда туда не полезет, он не дурак. Но и не глупец, чтобы сразу отказываться – этих людей обижать нельзя, опасно.

Когда с кухни, лавируя в коридоре мимо соседок и непослушного, живого мальчика Миши, Таня принесла мужу сковородку картошки с грибами, он рассказал как анекдот. Вызвали, предложили заместителем секретаря райкома. И на те же деньги, что он сейчас получает. Правда, смешно?!

Она подсела к мужу поближе, обняла, прижалась и произнесла так, чтобы понял:

– Это шанс, Федь. Наш.

– Что?!

Ульянова плохо разбиралась в политике. Конечно, ей нравилась перестройка, как и всем тогда, Горбачев, гласность, ускорение. Не нравилась компартия, так же была за отмену шестой статьи Конституции, в доме читали «Огонек» Коротича, но она, как дочь летчика, интуитивно точно чувствовала, где верх, где низ, где небо и облака, а где земля и пыль. Симпатии – это одно, а земля и небо вечны, и всегда будут верх и низ. Конечно, короткая работа в МИДе просветила ее на этот счет тоже, она понимала, кто и почему попадает на дипломатическую работу, что для этого надо, но главное, очарованная надежным, спокойным браком, бездоказательно чувствовала верное направление полета своей молодой жизни и семьи.