Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Ульянова достала из шкафа белый махровый халат для Васильева, в прошлый раз он ходил в нем, теперь называла эту вещь его, это уже был «его халат». Такое переименование вещей в доме означало движение к новой, счастливой жизни вдвоем. Она принесла его халат в ванну:

– Саш, осень, дома холодно. Не топят. Обязательно надень.

Таня посмотрела на него, он стоял под струями воды, и ей захотелось встать рядом с ним.

– Ты устал?

– Нет. Наоборот, какое-то возбуждение, у нас в Торонто сейчас знаешь сколько – ночь.

– Ты видел, я накрыла на стол?

– Я заметил, умница.

– Ты написал?

– Да. А ты?

Когда Васильев вышел из ванны, за столом уже горели свечи – она их зажгла. И несмотря на то что сквозь плотные шторы просачивался ровный дневной свет, от них исходило теплое, камерное ощущение именно вечернего торжества. Саша Васильев не стал открывать бутылку красного вина, стоящую на столе, а спросил, есть ли у Тани что-нибудь покрепче для такого случая; она ответила: только водка, причем она не знает, хорошая она или плохая, и пошла за ней в кухню. Васильев в это время вышел в коридор, достал из чемодана распечатанный текст договора и то, что он написал в качестве приложения к нему. Он снова сел за стол, налил водки в маленькую рюмку и тут же выпил.

– Ну, что? – сказал он и очень точно губами исполнил туш. – Торжественно?

Она попросила открыть вина и налить ей. Волнение нарастало.

– Мне почему-то не приходило в голову спросить: ты впервые такой договор подписываешь?

Он посмотрел на нее неодобрительно:

– Не порть момент!

– Я волнуюсь!

– Я тоже.

– Как в ЗАГСе.

Александр Васильев положил, отодвинув тарелки, два экземпляра Любовного договора и протянул ей текст. Ульянова отдала ему свою страничку.

Стали читать.

«Приложение к договору № 2 Татьяне Ульяновой (Ту) от Александра Васильева.

Дорогая Ту, в нашем возрасте (в моем – так будет лучше) любое объяснение (объясняться не хочется ни с кем) мучительно. Объяснение в любви тем более. Но с тобой я сразу решил, только увидел – уже люблю или полюблю. Не помню, как это было, но расстояние между этими словами оказалось для меня коротким. Мне все стало ясно в первые три дня с тобой.

Прочитал, что Всемирная организация здравоохранения признала любовь болезнью, ей присвоен даже код или шифр, как это называется, не знаю, запомнил цифры: F 63.9. Любовь отнесли к психическим отклонениям – «расстройство привычек и влечений». Диагноз поставлен – я заболел, у меня все расстроилось. Врачи говорят, что в любви проявляются крайние черты характера, и светлые, и патологические. Все это произошло со мной. Есть еще любовный бред, может быть, поэтому и объяснение в любви тоже нормальным не назовешь.

Давно заметил, что слова, причем чаще всего употребляемые, не имеют ясного смысла, мы не понимаем, что за ними стоит. И конечно, тут на первом месте слово – «любовь». Я мало знаю про твою жизнь, знаю только, что твой бывший муж был какой-то богатый мерзавец, доставший тебя своей каторжной любовью, но я и про себя знаю еще меньше. Если задуматься – вообще ничего!

Человек, чтобы не затеряться, должен все же определить, для чего он был сотворен, конечно, понимаю, что для большинства это совершенно не обязательно, но мне это нужно.

Вот я музыкант, играю на духовых. Говорят, что те, кто играет, как я, легкими, становятся дураками. Нас недолюбливают, подозревают в патологической глупости, мы – тупые, еще подозревают в повышенной сексуальности. В принципе, они правы. Из меня ничего «умного» не исходит, я пытался писать – не получается, я ничего не знаю, ни в чем неуверен. Единственное, научился задавать себе безумное количество безумных вопросов. Без ответа. Я их задаю, задаю, задаю, когда еду в машине, когда готовлю себе что-нибудь на завтрак, они мне даже снятся, они ко мне пристают, будят меня ночью, не дают заснуть. И когда я говорю тебе «люблю», я точно не знаю, что говорю, что это значит. Вот еще, какая глупость! Мы же ничего про себя не знаем. Я даже не знаю, когда родился.

Считай, что это пример. Казалось бы, простой вопрос: когда? Скажем, в тот день и час, когда мой отец неизвестно почему, может, был пьян или забылся до такой степени, что спустил свое семя в лоно моей матери, не успев в последний момент предохраниться? Или он вынул, но что-то там осталось – получился я. Из остатков. Не исключено, что она сказала, что «сегодня можно», но просчиталась. Возможно, ей так хотелось, чтобы они кончили вместе, хотя не исключено, что она «сознательно» просчиталась. И тогда я появился, чтобы «он», мой отец, не ушел. Совсем исключаю возможность, что меня сделали специально, что называется, «решили». Нет. Зная моих родителей, этого не могло быть. Не ощущаю в себе замысла. Я, как Буратино, получился случайно. Не из полена, конечно, но случайно.

Так вот, уже в этих описанных мною случаях моего зачатия я был бы совершенно разный. Почему мы называем клетку живой, а презрительно относимся к семяизвержению моего отца, который выпустил миллионы клеток в мою мать, и вот, вот, вот эта клетка, no-медицински называемая сперматозоид, соединилась… Вопрос – это был я или еще не я? Мне кажется это важным.

Как я был сделан? Происходило это под музыку или за стеной сосед смотрел футбол по телевизору, включив приемник на всю громкость? Или это было в парке или в подъезде? Ничего не знаю. Мы все ничего не знаем. Изучаем происхождение Земли, Человека, а про себя, единственного, ничего не знаем. Я на концерте однажды увидел зал, большой зал, стадион – мы выступали на стадионе – и подумал: сколько здесь таких же случайных, как я? Все? Или кто-то есть «задуманный»? Жаль, что социологи не проводили такого опроса среди родителей.

Хорошо. Договорились для простоты: первый самостоятельный вдох и крик являются началом человека, рождением. Пусть, хорошо. Мы выкинули всю ту часть «преджизни», которая была за стенкой соседа, была в листве или снеге, в слове, в слезах матери, в оскорблениях отца, который, в моем случае, сразу ушел и вернулся через три года. Мать ему сказала, что месячные не пришли, она залетела, а он – ушел. Наверное, он сказал – ну, ты и дура, Нюра. Думаю: я это слышал, может, уже понимал – или нет? Это серьезный вопрос. Потом – моя жизнь висела на волоске. Меня можно было «оставить» или «не оставлять». Это, правда, очень важно понять, почему звезды на небе, как говорят астрологи, имеют значение, а сосед, кричащий за стеной – «гол!!!» – не имеет? Не знаю, для чего я родился, и не знаю как. У тебя есть ответ на этот вопрос? У меня нет. И вот я тебе пишу сейчас, признаюсь – «я люблю тебя» и тоже ничего не понимаю. Я испытываю волнение, но все точно только мгновение – сейчас. Мне плохо без тебя, мне хочется быть с тобой, я люблю тебя даже через океаны и моря, границы государств, но я сомневаюсь во всем, и думаю, что и муж твой был замечательный человек, что выбрал тебя, да, он в чем-то был не прав, но с кем не бывает. Но я говорю тебе – «люблю», но что значат слова? И кому я это говорю… тебе или себе? Признание кому? Тебе и себе? Но кому все же важнее, ведь я и до тебя говорил это нескольким женщинам, а сегодня я в страхе. Я люблю тебя, но любое признание отнимает свободу. Несвобода – часть признания в любви. Казалось бы, чего мне теперь бояться, зачем мне нужна свобода, ты догадываешься, я ею наелся, можно сказать, по горло.