Жилец - Михаил Холмогоров

– Ясное дело, хоть и люмпен, а все ж пролетарии.

– Нет-с, не только поэтому, друг любезный. Воровской закон – это первобытный социализм в чистом виде. А социализм, как мы с вами теперь убеждаемся, возвращает общество в первобытное состояние. Это они правильно угадали: общественное развитие идет по спирали. У истории нет особых путей, она все народы прогоняет по старым, объезженным колеям. Заблудившись в лесу, как бы прямо вы по избранному направлению ни прошли, вернетесь на то же место, свершив десятиверстный круг. Так и все народы в историческом пространстве свершают круг: сбиваются в империи, достигают мощи, а потом империя разваливается и на ее месте или где-нибудь неподалеку – новая. Только каждый раз варварски разрушают столетиями нажитую культуру и потом с немыслимыми трудностями возводят новую. Революция разрушила государство во всех его институтах. Но пустоты не бывает. Создается новое. И создается по законам первобытного мира, то есть – воровского закона.

– Вы, князь, обрушили на меня столько неожиданного, дайте обдумать.

– Думайте, думайте, Георгий Андреевич, это полезно. И вот вам для осмысления последнее: вы обратили внимание, что у большевиков в лексике, весьма, кстати, по ничтожности культуры обедненной, вдруг всплыло слово «вождь»? Во всяком случае, до одиннадцатого года, пока был в России, я его почти не слышал. А вождь – понятие племенное, догосударственное. Мы еще насмотримся самых варварских установлений новой власти. Все у них только начинается. Скоро кто-то из этих вождей перехитрит всех прочих и начнет такую резню, какой и при Грозном не видывали. Да своих же вождят кровью повяжет. Ах, да что я вам рассказываю. Вы сами видели, как по прибытии сюда пахана Ежика был уничтожен прежний пахан, Косой. А чьими руками? Холуев самого Косого. В знак верности Ежику. То же будет на самой вершине политического олимпа. И точно так же новый пахан повяжет кровью тех своих соратничков, кто уцелеет.

Дружба Георгия Андреевича с князем возбудила в лагерном начальстве жажду познания. Фелицианова призвал к себе начальник лагпункта Шелуханов и как-то слишком уж ласково стал расспрашивать, как ему тут живется. Очень ему, человеку темному, полезно бывает пообщаться с человеком из образованных, «вот как вы, Георгий Андреич». И вот с гражданином Павелецким ему было б интересно поговорить. И стал наводить мостики-вопросики, о чем они, дескать, беседуют.

– Только о погоде, – видно, слишком резко ответил Фелицианов. Настолько, что вражда затаенная вмиг обратилась во вражду открытую.

– Замордую я тебя, Хвилологический, – пообещал Шелуханов. – Живым не выбересси.

И на следующее же утро направил Георгия Андреевича чистить свинарник.

* * *

В сентябре Фелицианова вызвали «с вещами». Все ясно, Шелуханов сдал его на новую расправу.

В конторе лагеря его ждали четверо штатских с очень уж нештатской выправкой. У одного, видно старшего, была папка с личным делом заключенного Фелицианова Г. А., которую ему вручил Шелуханов. Рожа начальника лагеря сияла при этом злобной радостью, но и досада читалась: не дали всласть наиздеваться над Хвилологическим.

– Готов по такому случаю предоставить – хе-хе-хе! – личный экипаж.

И действительно, из лагеря до старинного села Усть-Язьвы везли на шелухановских лошадях. Вниз по реке – Вишере, оказывается, – Фелицианов путешествовал не в трюме баржи, как весной в лагерь, а на катере. Мрачная красота северного Предуралья дышала былинным величием, покоем… А за излучиной – вышки с часовыми, проволочные ограждения, варварские пролысины в древних лесах. Разбуженная природа являла безобразие ее самозваного царя. И все это называлось бюрократически-скучным словом: лесозаготовки. Чем ниже по течению, тем чаще вышки с вертухаями, развороченная земля, унылые зеки в бушлатах, и не на чем взгляду остановиться.

Конвой торопил угрюмого механика – надо было успеть на последний в нынешнюю навигацию пароход. Успели. И до Перми по Каме заключенный Фелицианов плыл в отдельной каюте с плотно зашторенными иллюминаторами. В Перми его поместили в речное отделение милиции, где в одиночной камере Фелицианов провел остаток дня. Ночью та же молчаливая четверка на черной машине привезла его на вокзал. И тут – не столыпинский вагон, а нормальный, пассажирский и даже купейный. Чудеса! Трое остались с ним, четвертый исчез. В купе тоже были плотно зашторены окна, и арестант понятия не имел, куда везут его. И вот что интересно: еду ему приносили из вагона-ресторана. Что-то не похоже на суд за невыполнение нормы выработки. А на третий день пути Георгия Андреевича переодели – точно в такой же шевиотовый костюм, как у спутников-конвоиров. Только на заключенном он болтался, как на вешалке: шили по размерам, оставшимся на Лубянке. К чему такой маскарад? Но Фелицианов уже научился ничего не спрашивать (да и не у кого: конвоиры за весь путь не сказали ему ни слова) и ничему не удивляться.

Сойдя с поезда, Георгий Андреевич обнаружил себя на перроне Ярославского вокзала. Глаза разбежались, жадно охватывая толпу, вагоны дальнего поезда Москва – Владивосток, стоящего под парами по другую сторону платформы, шехтелевское строение под сказочным кокошником, и снова – в толпу, с бессознательным ожиданием чуда: мамы или братьев, встречающих его с букетом цветов (а духовой оркестр, каторжник, не хочешь?), или увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Голова закружилась, он едва не упал, потеряв равновесие. Упасть ему не дали, жесткие пальцы молчаливых спутников, подхватившие его с обеих сторон за локти, вернули Фелицианова к реальности. «Не оглядываться!» – приказал ему голос откуда-то сверху, и локти почувствовали резкую боль в подтверждение услышанному.

Спутники ускорили шаги, пробивая коридор в тесной толпе на перроне и влача с собой еле справляющегося с темпом Фелицианова. Но глаз успел утолить ностальгическую жажду башенкой классического Николаевского вокзала, часами Казанского с золотыми знаками зодиака на синем фоне, крикливыми извозчиками, красными и голубыми трамваями посреди площади, пока конвоиры не впихнули Георгия Андреевича в черный автомобиль с наглухо, как в купе, зашторенными окнами. Поехали.

Спрашивать, куда едем, естественно, бесполезно, да он и сам догадывался – на Лубянку. Взялись-таки за Иллариона, мелькнуло. Но нет, с Мясницкой, как сумел-таки разглядеть Фелицианов через переднее стекло, машина резко свернула направо, на бульвары.

Ворота открыли не сразу. Чекист, что сидел с шофером, вышел из машины, и Георгий Андреевич увидел перед собой за решетчатой оградой двухэтажный неоштукатуренный кирпичный особняк с мезонином весьма замысловатой постройки: с арочкой над крыльцом, венецианскими окнами. Правое крыло отсутствовало: то ли отрезали ради модной асимметрии, то ли денег не хватило. Он легко узнал этот особнячок, года с два назад отделившийся от остальных домов на Пречистенском бульваре странной тайной нового своего существования. Дом пугал видимостью жизни: пролетарская герань на окнах со шторками, выметенный дворик – и ни души. Будто дворик вымели и цветы на окошках расставили не живые люди, а призраки. Необитаемый остров в устье веселого и шумного, полного трамвайного звона и детского крика московского бульвара. Да, не случайно, видать, завершал тот бульвар мистически остроносый Гоголь, застигнутый точной фантазией скульптора Андреева в горькую минуту.